Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года
Шрифт:
Как видно, пафос испепеления всего старого захватывал даже монархистов. Из-под пера С. С. Бехтеева неожиданно вышли следующие строки:
Ярко пылают пожарища! Кровь опьяняет убийц! Жгите их, жгите, товарищи, Наших былых кровопийц!..Непохоже, чтобы автор видел в поджигателях последователей В. И. Ленина.
Более ста лет принято считать, что большевизм всегда представлял собой сплоченную партию, руководимую мудрым Лениным. Отчасти это справедливо: перед войной большевизм частично растворился в социал-демократизме, частично стал превращаться в подобие радикальной антивоенной и антиимпериалистической секты. Но в 1917 году положение стало меняться: возник «стихийный» (внепартийный) большевизм, «большевизм улицы». В сущности, с большевизмом стали связывать всякое действие, направленное против установленного порядка, – «анархию», согласно тогдашней
В конце апреля анархисты подвергли грабежу и разгрому дворец герцога Лейхтенбергского, в котором они решили обосноваться со своими подругами-проститутками, привлекая последних обнаруженными там предметами женского туалета. После их ухода выяснилось, что во дворце действовали опытные взломщики, разбирающиеся в антиквариате. Маскировать свое ремесло «анархией» преступникам было очень удобно, повторяя при этом, что офицеры – «это провокаторы и контрреволюционеры… их бить надо, сволочей…».
Центром анархии считался Кронштадт. На деле собственно анархистов там было немного. Однако некоторые из них были заметны радикальными заявлениями. Так, наезжавший из столицы член Петроградского Совета И. С. Блейхман (Солнцев) 25 апреля заявлял, что «о самоопределении не может быть речи – наций не должно быть», в начале мая он обещал, что «никакой разрухи не будет», если «сметем красных черносотенцев (меньшевистско-эсеровских лидеров. – В. Б.), идущих рука об руку с черными черносотенцами». Он призывал «не быть трусами, мягкотелыми каракатицами… будем душить и давить». Напротив, местный анархист С. С. Дыбец горячо выступал против самосудов, предлагая обратить серьезное внимание на культурно-просветительную работу. Е. З. Ярчук настаивал на уравниловке. Другие анархисты подчеркивали, что они «идут с народом», а с властью идут, «насколько она выполняет нашу волю». В дальнейшем в Совете постоянно возникали яростные споры между двумя анархистами-коммунистами Блейхманом и Ярчуком. С одной стороны, анархисты провоцировали накал страстей, с другой – становились проводниками политической деструкции среди левых социалистов.
Тогдашние страхи рождались из непредсказуемости поведения вооруженных людей. Так, руководителей социал-демократов пыталась терроризировать некая мифическая организация «Черная точка». «Признавая вашу жизнь вредной, мы решили прекратить ее», – такие сообщения направлялись от ее лица Н. М. Чхеидзе и И. Г. Церетели (покушений, однако, не последовало).
Апрельские события вызвали у Керенского приступ политического отчаяния – во многом показного. 29 апреля, выступая на съезде делегатов с фронта, он заявлял нечто противоположное тому, что было сказано им чуть более полумесяца назад тоже солдатам и офицерам. Он начал с заявления, что его «сердце и душа сейчас неспокойны», что «так дальше спасать страну нельзя». Он полагал, что можно «заставить другие народы пойти нашим путем», то есть путем российской революционной демократии, рассчитывающей на мир «без аннексий и контрибуций» на основе довоенного status quo по соглашению с союзными «демократиями». Далее он попытался вызвать в присутствующих эмоциональный шок: «Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов?» Наконец последовала еще более пылкая фраза: «Я жалею, что не умер тогда, два месяца назад, я умер бы с великой мечтой, что раз навсегда загорелась для России новая жизнь…» Предложил Керенский и свой «диагноз»: «…Если сейчас не будут всеми сознаны трагизм и безвыходность положения…», то все, «о чем мы мечтали… может быть затоплено кровью» 72 . Сказанное можно было бы принять за трагическое пророчество, если бы оно прозвучало из уст человека, пролившего собственную кровь на полях безумной войны и мечтающего о свободе и мире для всех себе подобных. В противном случае эффект от подобных речей был не больше, чем от пения оперного трагика. Так, в сущности, и случилось.
72
Керенский А. Ф. Речи А. Ф. Керенского к войскам и народу. [Пг.], 1917. С. 17–22.
Сдвиг революции с ожидаемого пути отмечал не только Керенский. В это же время С. С. Бехтеев так комментировал ход событий:
Была Державная Россия; Была великая страна С народом, мощным, как стихия, Непобедимым, как волна. Но под напором дикой черни, Под ложным призраком «свобод» НеУвы, интеллигенция стала оплакивать собственную историческую неудачу задолго до торжества большевизма.
Современники не раз писали о «властебоязни» российских политиков, превратившихся с победой революции в «партию ИИ» – испуганных интеллигентов. Очевидно, это происходило от непривычки действовать самостоятельно, выработанной российским патернализмом. Характерно, что даже левые партии по мере ими же провоцируемого «углубления революции» чувствовали себя все менее уверенно. А. В. Тыркова отмечала, что к началу открытия Учредительного собрания эсеры «раскисли, теряют почву, в своих декларациях повторяют слова большевиков». «Кому из них хотеть победы?» – задавалась она риторическим вопросом. Политики этого склада по-прежнему легче чувствовали себя в роли жертвы. Возможно, это было главной психологической особенностью российской политики, неожиданно высвободившейся от царской «опеки». Это было более чем рискованно: человек, возлагающий вину на внешние силы, считал нобелевский лауреат И. А. Бродский, подрывает собственную решимость что-то изменить.
Увы, поэты 1917 года этого не замечали. В. Я. Брюсов в стихотворении с характерным названием «Молитесь» видел опасность в другом:
Чу! Вихрь в налетающих грозах, Что день нам гудит: «Берегитесь!» Погибнут стрекозы на лозах… Молитесь о пламенных розах, О лилиях белых – молитесь!Происходящее он воспринимал как угрозу привычной старой – утонченно-манерной – эстетике Серебряного века. Соответствующие реминисценции словно парализовали аналитические способности тогдашних людей творчества. Логика тонула в водовороте страстей. Страх утраты привычных культурных ориентиров не случайно вызвал многократно повторяемый образ «грядущего Хама», еще в 1905 году ставшего с подачи Д. С. Мережковского символом ожидаемого, но казавшегося невозможным торжества плебса.
ПЕРЕКРАСКА ФАСАДА ВЛАСТИ
Апрельский кризис, казалось, разрешился. Было сформировано первое коалиционное правительство. Российские социалисты пошли на такой шаг скрепя сердце. Либералам также иного пути не оставалось. Вместе с тем стало ясно, что политическая песня деятелей типа П. Н. Милюкова спета: он попросту не вписывался в символические представления 1917 года. Вот каким он виделся К. Г. Паустовскому:
Его седые синеватые волосы представлялись стерильными и ледяными. И весь он был ледяной и стерильный, вплоть до каждого взвешенного и корректного слова. В то бурное время он казался выходцем с другой – добропорядочной и академической – планеты.
Сказано слишком мягко. Милюкова в 1917 году попросту сгоняли с трибун, когда он пытался (в отличие от некоторых других кадетов) обращаться к аудитории по-старомодному: «Милостивые государыни и милостивые государи!»
Вслед за П. Н. Милюковым последовал его друг В. Д. Набоков (отец известного русско-американского писателя В. В. Набокова), барственный англоман, про которого говорили, что он даже белье отправляет в стирку в Лондон, ибо не доверяет русским прачкам. Набокову-старшему суждено будет погибнуть в эмиграции от предназначавшейся Милюкову пули белогвардейца, возненавидевшего либералов за «развал России». А пока Набоков, не в пример Милюкову, к публике обращался на митингах по-революционному: «Товарищи!»
Ушел из правительства и А. И. Гучков. Карьеру этого человека обрушил не только пресловутый Приказ № 1. (Комиссия по реформированию армии, которую он возглавлял, большинством голосов высказалась за отмену отдания чести.) Поэт А. Белый (эстетическая эксцентричность толкнула его влево) уверял, что Гучкова, как и Милюкова, не любили в самой либеральной среде – особенно дамы 73 . Припоминали и склонность Гучкова к саморекламе. Правая пресса подсчитала, что за два месяца своего пребывания на посту военного министра он заменил 146 генералов, причем 116 из них были уволены из армии, остальные понижены в звании. После своей неожиданной «добровольной» отставки, совершенной под давлением справа, а не слева, Гучков принялся возмущаться тем, что тех, кого старое правительство выставляло революционерами, теперь клеймят как контрреволюционеров. По иронии судьбы его кресло тут же занял «революционер» А. Ф. Керенский, что отнюдь не спасло армию от разложения.
73
Белый А. Между двух революций. Воспоминания. В 3 кн. Кн. 3. М., 1990. С. 267.
В апреле 1917 года и либералы, и социалисты, отмечал Н. Н. Суханов, проявляли крайнюю нервозность. Сам он, будучи доктринером марксистского пошиба, упорно сводил ситуацию к конфликту между «буржуазией и пролетариатом». И это не было чем-то необычным для России. Теоретические абстракции, непостижимым образом взаимодействуя с человеческими страстями, издавна подменяли собой в умах интеллигенции живую действительность. В годы революции это приняло крайние формы. Тем самым нагнетался ее трагический исход.