Страстотерпцы

Бахревский Владислав Анатольевич

— Мы с отцом Никодимом пили, и ты пей. Монахов много — отмолят грешок.

— Отойди от меня, Кузьма.

— Пей! — дьякон, зверея, навалился на Аввакума, раздирая ему рот рукою, пытался влить вино насильно.

Аввакум отмахнулся. Кружка покатилась по полу, вино пролилось.

— Счастлив ты, батька! Малую каплю выпил бы и — стал бы ты, ослушник, мёртвым телом. Уж таким покойным, покорнее не бывает.

Кузьма спихнул Аввакума с охапки соломы, сам уселся.

— Чего делать-то с тобой? Может, фонарь уронить? Солома горит весело... Задушу тебя, батька!

Полез

медведем, рыча, клацая зубами. Аввакум едва-едва выбрался из-под дьякона, по голове кулаком угостил. Кузьма почему-то не осерчал, вздремнул. Пробудившись, сказал:

— Пойду посплю. Напрасно, батька, винца не отведал. Ни судов бы не было, ни ледяных стран. Сам виноват, терпи. А я тебе, за терпение, — ноги целую.

Распростёрся, за валенки хватал, а когда Аввакум отскочил, сколько цепь позволяла, целовал половицы, где только что стоял тюремный страдалец.

Ушёл, позабыв фонарь. Аввакум погасил свет. Молился о Кузьме. А потом об Афоне-младенце, о дочерях, об Анастасии Марковне, далёкой звёздочке, свече Господу и ангелам Его.

В тот самый час и миг Анастасия Марковна тоже воспряла ото сна, от голоса своего:

— Аввакум, бочок мне погрей!

Было стыдно за нечаянные глупые слова. Слёзы сыпались из глаз, мелкие, как просо. За слёзы тоже было стыдно.

Затая дыхание, слушала, как спят дочери, как почмокивает во сне Афонюшка.

— Батька, я тебя больше не увижу! — сказала вдруг Анастасия Марковна. Слёзы тотчас высохли, что-то выпало из груди, открылась сквозящая, как погреб, яма. — Батюшка, коли на виселицу тебя взгромоздят, меня с собой возьми, не оставляй!

Поднялась с постели, затеплила лампаду перед образом Богородицы, стала на молитву, как протопоп стаивал. Молилась, не ведая времени, а времени в ледовитой стране и не было. Какое время, когда ночь звёзды ворочает по кругу, а хозяйкой мира — кол-звезда.

15

Кузьма ли приказал или злобствующий Никодим, но дверь в келью Аввакума снова засыпали. Дрова и еду подавали в продух, нечистоты не убирали.

Пришла весна, а жизнь для заточенного продолжалась зимняя.

В Великую субботу перед светлым днём Аввакум попросил келаря Никодима дать отдых.

— Вели, господин, землю от двери отгрести! На пороге посижу, подышу.

— Бляжий сын! — хуже быка взревел келарь. — Не мы тебя, ты нас всех замучил. Сиди, пока не сдохнешь. Божии праздники не про тебя, ты от храмов Господних отвернулся, какая тебе благодать? Да ведь отвори твою дверь — весь монастырь говном своим завоняешь.

Подбрехи келаря смеялись, но недолго.

Придя в келью свою, Никодим вдруг разболелся, да так, что весь великий день Воскресения Христова лежал без памяти. В понедельник болящего соборовали, причащали.

Аввакум позже так напишет в своём «Житии» о Никодиме:

«...В нощи против вторника прииде к нему муж во образе моём, с кадилом, в ризах светлых, и покадил его и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу, — идучи говорит: «блаженна обитель — таковыя имеет темницы!

блаженна темница — таковых имеет в себе страдальцев! блаженны и юзы» (оковы. — В. Б.). И пал предо мною, ухватился за чепь, говорит: «прости, Господа ради, прости, согрешил перед Богом и пред тобой; оскорбил тебя, — и за сие наказал мя Бог». И я говорю: «Как наказал? повеждь ми». И он паки: «а ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, — что-де запираесься!» А келейник, тут же стоя, говорит: «Я, батюшко государь, тебя под руку вывел из кельи, да и поклонился тебе, ты и пошёл сюды». И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе, «или-де мне велишь покинуть всё и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келарства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое».

Наутро келарь Никодим покаялся в грехах перед всей братией, рассказал о чудесном своём исцелении.

И начали приходить к скорбной келье Аввакума иеромонахи, иноки, послушники. Просили благословения и молитв.

— Вчера я вам говорил, — кланялся в ответ на просьбы тюремный страдалец, — ох, говорил я вам, окаянный: «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». А ныне говорю о себе из той же книги Луки: «Горе мне, когда все люди говорят о тебе хорошо! ибо так поступали с лжепророками...»

— Казни, но не гони! — просили монахи смиренно.

Как им было не прийти в изумление, не повергнуться к ногам Аввакума, когда злой его гонитель, всемогущий в монастыре келарь, после жестокой нежданной болезни получил чудесное исцеление, то ли от самого расстриги-протопопа, с которого сами собой спали цепи, то ли от ангела, явившегося в образе Аввакума.

Ещё вчера, угождая Никодиму, иноки негодовали на упрямство тюремного сидельца, а теперь готовы были умывать ему ноги.

Тайно, с великой охотой принесли Аввакуму бывшие его враги бумагу, чернила, перья. Протопоп снова взялся за писание «Жития». Начал с приступа:

«Всесвятая Троице, Боже и содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце моё начати с разумом и кончати делы благими, яже ныне хощу глаголати аз недостойный; разумея же своё невежество, припадая, молю ти ся и еже от тебя помощи прося: управи ум мой и утверди сердце моё приготовитися на творение добрых дел».

Верил Аввакум: награда ему за терпение у Бога на небесах.

Не много успел. Прискакали из Москвы сполошные царские слуги. Вывели из кельи, посадили в кибитку, гикнули на лошадей, умчали.

Вся монастырская братия высыпала на дорогу, поглядеть вослед дивному страдальцу. Восемь месяцев недосуг было слова сказать, а когда спала пелена с глаз, было уж поздно. Как всегда, впрочем.

В Москве Аввакума поместили не в тюрьме, не за крепкими воротами со стражей, а на подворье Пафнутьева монастыря.

Свободы не дали, но посещения не воспретили.

16

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова, сидя на крыльце, творила суд над своими крестьянами.