Страстотерпцы
Шрифт:
— Хочу поучений твоих, батюшка.
Аввакум цапнул боярыню зорким строгим глазом, но тотчас и смягчился.
— Эх, голубка! До нас всё сказано и пересказано. Вспомни святого Ефрема Сирина, униженного новинами Никона. Великий праведник и учитель много чего заповедал душеспасительного. Но ты хоть одно помни: «Блажен, кто имеет попечение о следующих трёх вещах: упражнении в молитве, рукоделии и размышлении...» Молишься ты, слава Богу, без устали. Рукодельничать охоча. На прялке-то прядёшь?
— Пряду. Рубашки нищим шью... Плащаницу с Анной Амосовной взялись вышить.
— Остаётся размышление...
Аввакум показал на книгу, лежащую на подоконнике:
— Перед твоим приходом читал. Сколько истин, сколько золота неубывающего! Черпай, уноси!.. «Пусть воздыхает сердце моё, и глаза мои вожделевают слёз, ибо грех мой содержит в плену мой ум*. — Отломил крыло у лебедя, подал боярыне: — Ешь, а Ефрема Сирина читай каждый Божий день. Много им сказано, как жить, как быть, чтоб стать совершенным христианином. А за налима спасибо. Сладок! Знаешь, милая, — после такого стола жду себе суда Пилатова. Иудой нам всем — Никон. Всех предал, а от тюрьмы не избавился... Пилат у нас тоже свой.
— Батюшка, не говори так! — голос у Федосьи Прокопьевны задрожал. Руками замахала, — Батюшка! Вот дура, чуть не забыла порадовать тебя, света нашего! Письмо от Анастасии Марковны!
Дрожали у Аввакума руки, когда брал узенький короткий столбец. Прочитал, перекрестился. Утёр рукавом полившиеся из глаз слёзы.
— Боже мой! Сколько же помучилась со мною, грешным, голубица моя. Ох, исповедаюсь я тебе, боярынька! Нет тяжелее — разлучения. Уж как нас ни ломали, ни истребляли, а станем вместе перед Богом — и живы. Один — как в колодце. Вода ледяная, небо далеко. — Улыбнулся: — Видишь, как слаб твой отец духовный. Не из камня, не из железа я, Федосья Прокопьевна, такой же, как все, плакальщик по самому себе. Поучил меня Ефрем: не стыдно Господа просить о царстве и о чирии на седалище. Сказано у Ефрема: «Моли Бога о малом и о великом. Открывая нужды свои, говори: «Если есть, Владыко, воля Твоя, чтоб состоялось это, то соверши и сделай успешным, а если нет на это воли Твоей, не попусти совершиться этому... Подкрепи только и сохрани душу мою, чтоб я был в состоянии перенести это». Добрый был старец. Нам бы так жить, столь просто да истинно рассуждать о Господе, о тайнах Его.
— Батюшка! — глаза у Федосьи Прокопьевны блистали. — Прости грешницу! Не было ли тебе откровения, сколько нам терпеть?
Аввакум горой вздыбился.
— Ненамного тебя хватило, государынька!
— Истинно так, батюшка!
Аввакум потянулся к вину, выпил чашу досуха.
— Чует сердце, приготовляет меня Господь к испытанию.
18
Сердце не обмануло Аввакума. На Тимофея и Мавру, 3 мая, явились за батькой стрельцы, отвели в Чудов монастырь. Поставили перед архимандритами — чудовским Иоакимом, спасским, ярославским Сергием.
— Радуйся, батька! — весело сказал Сергий. — Твой враг Никон низвергнут из сана, заключён в дальний монастырь.
— Был велик, стал мал — да перед Богом возрос, — ответил Аввакум.
— Неужто Никона пожалел?
— Тебя да себя жалею, да царя-батюшку.
Умное личико Иоакима опечалилось.
— Брат во Христе, будь милостив, не сокрушай наши сердца противоборством. Мы терпели твои неистовства, но вселенские патриархи суровы и непреклонны.
— Нашли непреклонных. Была бы у Никона казна царской вровень...
— Замолчи, Аввакум! — вскипел Сергий. — Подумал бы о себе. Если с Никоном обошлись хуже некуда, так с тобой церемониться не будут. Невелика шишка.
— Невелика! — согласился Аввакум. — Да вот не обойдёшь.
Иоаким пустился было в споры о троеперстии, но Сергий, послушав ссылки Аввакума на Стоглавый собор, на Максима Грека, на всех святоотеческих подвижников, достал из ларца новёхонькую, переплетённую в бархат книгу.
— Сё — «Жезл правления». Читай! — открыл заложенное место.
Аввакум посмотрел на первую страницу.
— Симеон Полоцкий. Не хочу такого чтения.
— Тогда слушай. — Поставил палец в строку, повёл медленно-медленно, выговаривая слова раздельно, а то и по слогам: — «Ныне же ново-явившимися отступники Никитою, Аввакумом, Лазарем, Феодором, Феоктистом, Спиридоном...»
— Спиридон Потёмкин да игумен Феоктист уж преставились.
— Не перебивай. Слушай, что написано: «... со-суе-мудре-ными пустынниками и прочими оттор-гнув-ши-ми-ся от единства Церкви и своя бого-нена-видимая бля-ди-ли-ща состав-ля-ющими и стро-ящими...»
— Архимандрит! Что ты по складам-то бредёшь! — изумился Аввакум.
— Я не бреду — вразумляю.
— Тёмен смысл.
— Ты слушай думая, а не хлопая. «Велия буря и нестерпимое волнение ударяет ныне на храмину Божественный Церкви через злохульныя уста Никитины...»
— Никита давно покаялся. Слабый, бедный человек.
— Молчи, Аввакум! Слушай! «Через злохульныя уста Никитины и его единомысленников: Лазаря-попа, Аввакума, Фёдора-диакона и прочих, кле-ве-щу-щих, яко несть предание святых отец, еже треми персты первыми крест святый на себе воображати православным людем».
— Знаю Симеона! Может, он и желает царю верой да правдой служить, но вера у него папёжская, а сам он пустой краснобай. Ишь ты! «Жезл правления»! Огреть бы этим жезлом сочинителя да колотить, покуда все бесы прочь не выскочат.