Страстотерпцы
Шрифт:
— Нет, батька! Что выставишь, скажи, против высоты Востока? Что? Упрямство? Ни одного архиерея не сыскалось, чтоб за отеческое стоять. Разве сие не знак Божий? Перемрут попы да протопопы, а с ними и благочестие похоронят.
— Знак! Не про то говоришь! Иван, Господи! Отче Григорий! — по лицу Аввакума покатились слёзы, шагнул к старику, обнял, расплакались, как дети.
— Славная! Знаменательная картина! — воскликнул радостный весёлый голос.
В голубом опашне, в красных
— Сие дьяк Конюшенного приказа Тимофей сын Марков, — сказал, отирая нос, Неронов.
Аввакум отстранился, в упор поглядел на дьяка.
— Так вы с уговорами? Да что же Михалыч прелестников-то ко мне всё подсылает? Что ему не живётся-то покойно? Али совесть душу скребёт? Как муха в меду, ни лапкой, ни ножкой, так и он влип в Никонов грех и других за собой тянет.
— Ты бы уж лучше помолчал, протопоп! — Дьяк переменился в лице, злоба ласку выплеснула вон из глаз.
— Помолчу! — согласился Аввакум, отворачиваясь от незваных гостей.
Постояли этак, помолчали.
— Благослови меня, протопоп! — тихо попросил Неронов.
— Бог благословит.
— Суров ты, батюшка... Я ли не был тебе другом? Забыл, что ли, свой приход в Москву?
Аввакум быстро повернулся к Неронову, быстро поклонился:
— Велика была правда твоя, старче! Подвиги твои были, яко щит православия, да ты бросил и меч и щит. Знать, изнемог... Григорий, Григорий! Плачу по тебе. Помолись и ты Господу, да минует нас, не прельстившихся, твоя болезнь.
Неронов поднял руку благословить Аввакума, сложил персты в щепоть и сначала голову опустил, а потом и руку. Побрёл прочь, и за ним, злобно оглядываясь, конюшенный дьяк.
Вечером на Воробьёвы горы, в соседние избы, привезли ещё двоих: инока Епифания да Лазаря. Лазарь крикнул Аввакуму:
— Я нынче подал челобитную царю! Пусть велит жить в молчании, только бы старых отеческих книг не отнимал!
Стрельцы, подталкивая, впихнули Лазаря в избу, но он, видно, вырвался, выглянул из двери:
— Никона пристав Наумов замучил совсем.
Аввакум повернулся к своим стражам:
— Что в землю глядите? Стыдно за товарищей? Бьют по горбине старика попа. А за что? Да креститься, как святые патриархи наши крестились: Иов, Гермоген, Филарет — царёв дедушка...
— Ладно, Аввакум! Не казни ты нас! Мы бы рады тебя под руки водить, а приказано в бока тыркать. Вот и тыркаем.
Говорил это сотник Иван Лобков, Аввакум видел, как темнеют глаза доброго человека, когда ему приходится чинить насилие над батьками.
— Что вас казнить! Жалею и плачу! — Аввакум низёхонько поклонился молчаливым стрельцам. — Знаю, как
Лобков бумаги дал. Аввакум тотчас и составил писаньице, благословил Алексея Михайловича, жалея и любя. Помянул, как государь шапку уронил перед ним, смиренным.
Сотник взялся доставить письмо великому государю, а на двор Аввакума опять-таки провожали пятеро, с факелами.
23
Зелёная трава была густа, как лошадиная грива. Роса не сверкала, не светила. Зато след пламенел изумрудно.
«А ведь всё спит!» — осенило Никона.
Деревья стояли как нарисованные, даже протока, перегороженная частоколом, не взбулькивала.
Засучил рукава, подоткнул за пояс рясу, в высоченных, по ягодицы, броднях прошёл к первой верше, вытащил, подволок к берегу. Памва и Флавиан подхватили, подняли. Верша заплясала как живая.
— Щука! — ахнул Никон.
Огромная, двухаршинная щука билась в тисках западни. Гнала язей. Язи шмыгали в вершу, и щука застряла в ивовом кольце.
— А язей-то сколько! — ахнул Памва. — Дюжины полторы.
— Поглядим в «Кормилице», — Никон отправился на середину протоки.
Вторая верша была удачливая, но щуки на неё не нашлось. Поймалась пара голавлей да красавец линь.
— Из линя уху мне свари! — сказал Памве Никон.
— Из одного?
— Из одного. И ухи чтоб на одну тарель. Тогда будет скусно.
Деревенские словечки Никон вворачивал в добром расположении духа.
Оставив Памве проверять садки, Никон с Флавианом пошли на озеро. Здесь по сторонам новой дороги тремя громадами лежали камни.
— А много навозили! — изумился Флавиан.
— Мало, — сказал Никон. — Глубина — две сажени. Я хочу не кочку поставить — остров. Чтоб двенадцать саженей в длину да в ширину саженей пять, шесть... До зимы надо камней навозить. Зимой на льду сложим.
Флавиан подтянул к берегу лодку с особо устроенной кормой. Положили на корму две каменные плиты, пуда на три, на четыре. Принесли ещё по камню. Памва сел за весло, а Никон прихватил ещё один «барашек», круглый, почти ядро, пробрался на нос. Поплыли к вешкам с красными лентами.