Страстотерпцы
Шрифт:
— Степан мучил меня тридцать недель, а ты посадил его на три часа! То ли наказал, то ли показал, чтоб и впредь без опаски мучил и морил меня.
Однако Наумов явился к Никону осунувшийся, со страхом в глазах: сбылось ведь предсказанное святейшим, как раб пришёл.
Кланялся, бормотал:
— Прости меня, грешного! Я человек подневольный. Как мне приказано, так и делал.
— Врёшь! — сказал ему Никон беспощадно. — Ты сердце вкладывал, унижая меня.
— Вкладывал! — покаялся Наумов. — Прости, святейший!
Это
— Делай дело своё, аки Лонгин, Иудой не будь.
Степан от таких слов на колени пал.
— Боюсь Бога, святейший! Помолись обо мне... Я ведь мучил тебя царя ради, хотел добыть для великого государя твоё благословение. А ты не даёшь!..
— И не дам! — сказал Никон. — О тебе помолюсь!.. О ненавистниках моих помолюсь, но с царём у меня будет суд перед Богом.
— Смирился бы ты, господин! — замотал головою пристав. — Государь за твоё благословение готов наградить тебя многим жалованьем.
— Вернёт мои монастыри, тогда благословлю! — отрубил Никон, замыкая сердце и душу на замок.
Уж такое величие явилось в его лице — содрогнулся бедный пристав, взмолился про себя: «Господи! Зачем здесь моя служба? Многие живут себе в иных местах, свету Твоему радуются...»
24
В Рыженькую приехала царицына сестра-боярыня Анна Ильинична. В её поезде пожаловали сыновья Малаха, подмастерья Оружейной палаты Егор и Федот, и сестра их Маняша.
В подарок отцу привезли братья трёхаршинную икону Спаса в Силах. Серебряник Федот обрамил икону тонким кружевом. Не сразу углядишь: кружево сие — шестикрылые серафимы. На саму-то икону, как на живого Господа, душою смотреть — неизречённая радость, а глазами — страшно. Суета из сердца червём наружу лезет.
Егор списал икону с кремлёвской благовещенской...
Золотая рука Господня благословляла, но смотреть на сложенные по-архиерейски персты было всё равно что на солнце. Слепила Фаворская белизна ризы Господней. Лик Христа тоже чистое золото, и глаза золотые, да в чёрных зрачках уж такая бездонная тайна творения, уж такое пронзительное: «Ведаю!» — невозможно покривить душою и не раскаяться в самом стыдном грехе, не сказать о себе словами апостола Иакова: «Прости меня, Господи, ибо я «человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих».
Риза Господня и Престол Господень сливались в единое белое сияние. Престол несли на пламени крыл серафимы, кругом же клубилась бездна Вселенной, сотворённой Словом. И чудились в той бездне лики дивных ангелов, но они-то и закрывали Тайну Тайн.
Братья поставили икону в святой угол, и Малах опустился перед Господом на колени и прошептал:
— Исусе! Неужто дети мои, кровь моя, сотворили сие? — Стукнул, да пребольно, лбом о половицу. — Не сомневаюсь, Господи, но дивлюсь и не могу нарадоваться.
Встал, перекрестил сыновей.
— Как
Маняша и Настёна с Емелей, с детишками стояли у порога, оробев перед Спасом. Маняша тоже видела икону впервые, братья о подарке отцу не рассказывали в дороге.
Богатая дочь привезла батюшке вишнёвый зипун, розовую рубаху. Тотчас и обрядила в обновы. Малах похорошел, повеселел. Емеля получил от свояченицы холодные сапоги да набор плотницких топориков. Настёна — скатерть, платье, шаль. Детишки — сладости. Братья одарили сестру-деревенщину лисьей шубкой, красными чёботами. Емелю — шапкой из рыси, детишек — красными кушаками.
Привезено было много всяческой снеди, но ради праздника Малах велел зарезать борова.
Пировали, поминали матушку, жалели, что нет Енафы с Саввой...
Тут-то и пожаловала боярыня Анна Ильинична.
Вошла владычицей, а увидела икону — величье да барство растаяли, как тени в полдень.
Строго смотрел Господь на рабу.
Семейство с лавок повскакало, кто на колени кинулся, кто в земном поклоне спину согнул. Малах не растерялся всё-таки:
— Садись с нами, боярыня!
Может, в былое время приглашение раба показалось бы Анне Ильиничне дерзновением, но пришла она в дом сеятеля просительницей. Не погнушалась, села, куда указали, а указали под иконы, выпила чару за здоровье хозяина, отведала печёнки. Скушала хвостик укропа, похвалила солёные рыжики. А потом сказала:
— Слышала я, есть в здешних краях сильные лекари. Не помогут ли мне, грешной?
— Да кто ж у нас лекари?! — развёл руками Малах. — Лесовуха была великой травницей. Так давно уж её нет. Девка ещё была прозорливая, Евсевия. Тоже Господь прибрал... В святом ключе вода-спасительница. Иные, испив глоток с ладони, забывают свои болезни, иным не помогает. Всё от Бога! Как Бог даст!
— Батюшка, а старец Иоиль? — подсказала Настёна.
— Да разве что Иоиль, — согласился Малах. — Молитвы старца сильнёхоньки!
— Иоиль-то и послал меня к тебе! — сказала Анна Ильинична.
— Ко мне?! — изумился Малах. — Я, госпожа, не шептун, трав на Ивана Купалу не собираю... Ну, бывает. Заварю липовый цвет али ромашку, подорожник к нарыву приложу...
— Иоиль сказал, чтоб сводил ты меня на какое-то поле, — сказала Анна Ильинична, и вдруг слезинки сорвались с её тёмных прекрасных ресниц.
— На поле? — Малах строго глянул на своих. — У меня одно поле, хлебное. Завтра-послезавтра косить будем. Сыны, слава Богу, подоспели...
— Вот на это поле и своди меня, — быстро сказала Анна Ильинична.
— Да когда же?
— Как прикажешь.
— Так лучше бы на восходе солнца.
— Будь по-твоему. — Боярыня, отворачивая личико от света, поднялась из-за стола.
— А можно и на закате. Тоже хорошо. Я и на закате хаживаю.
— Пусть будет на закате и на восходе. На лошадях приезжать или пешком пойдём?