Страстотерпцы
Шрифт:
Матвееву понравилось воспоминание, будет что царю рассказать.
— Алексей Михайлович и ныне добр к людям, да не все к нему добры.
— О Господи! — только и сказалось Аввакуму.
— Ты всё о других плачешься, о себе бы подумал, батька.
Аввакум поглядел Артамону в глаза.
— Если за мной приехал, на Болото везти, так вези.
Артамон покраснел.
— С иным, слава Богу, к тебе! Великий государь велел сказать: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих».
Аввакум просиял глазами:
— Господи! Отведи от доброго царя нашего пришлых хищных людей! Верни нам, Господи, государя,
— Приказано назад вскоре возвратиться.
— А нам когда... в дорогу?
— Денька через три.
— Сказал бы ты Бухвостову: пусть не утруждает болезных. Епифаний, боюсь, зело расхворается.
— Скажу! — пообещал Матвеев.
Как уехал большой гость, кинулся Аввакум молиться о страстотерпцах. И о себе плакал: не сподобился дара принять муки от гонителей истинного, не осквернённого новшествами благочестия.
На другой день сел писать о казнях, благо бумага нашлась: «И паки, егда мы приведени быша пред властьми, противу сатанина полка, аз, протопоп Аввакум, и священники Лазарь и старец Епифаний, и вопрошени быша от их сонмища по единому: «отрицаете ли ся старых книг и прежняго твоего благочестия и хощете ли служить по новому и креститися тремя персты по новому исправлению?» Мы же пред ними по единому отвещаваху им единым гласом: «мы вашему отступлению, а не исправлению не покоряемся и прежнего благочестия отступити не хощем, и старых святых книг и догматов не оставляем, но за них и умрети хотим...»
Славно рука по бумаге размахалась, да пришёл стрелец от Епифания, объявил:
— Старец велел передать тебе, батька, не кручинься-де о нём! Пресвятая Богородица дала ему, страдальцу, новый язык. Благодатию Божию — говорит!
Вскочил Аввакум, побежал к Епифанию, а тот и возопил, встречая батьку с великой радостью:
— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!
В «Житии» Епифаний так пишет о чуде:
«Ох, ох! Горе, горе дней тех! И поставили нас в Братошине на дворы. Тогда аз, грешный, внидох на печь от болезни и от тоски горкия и печали великия, и возлёг на печи, и начах помышляти в себе сице (так, — В. Б.): «Горе мне, бедному. Как жить? Говорить стало нечем, языка нету. Кабы я жил в монастыре или в пустыне, так бы у меня язык был. Прости мя, Господи Исусе Христе, Сыне Божий, согрешил пред Тобою, светом, и пред Богородицею, и пред всеми святыми! Пошёл к Москве ис пустыни, хотел царя спасти, и царя не спас, а себе вредил: языка не стало, и нужного молвить нечем. Горе! Как до конца доживать?» И воздохнул ко Господу из глубины сердца моего. И восстав, сошёл с печи и сел на лавке, и печалуюся о языке моём... Поползе бо ми тогда язык ис корения и доиде до зубов моих. Аз же возрадовахся о сём зело и начал глаголати языком моим ясно, славя Бога. Тогда Аввакум-протопоп, то чюдо услышав, скоро ко мне прибежа, плача и радуяся. И воспели мы с ним вкупе «Достойно есть» и «Слава: И ныне» и всё по ряду до конца, по обычаю».
Увозили страстотерпцев в далёкую немилосердную ссылку ночью, но мир не без добрых людей. Стрельцы, собираясь в путь, ездили в Москву проститься с домашними, а шила в мешке не утаишь! Вот и прибрели в Братошино родные и духовные дети Аввакума: Иван да Прокопий, племянник Макар, Семён Иванович Крашенинников — верный человек, Алёша Копытовский, безупречный в боголюбии; вернувшийся
Помолились, поплакали. Сказал Аввакум духовным родичам ласково:
— Потерпите, светы мои! Господа ради, потерпите! Время суетного мира за грехи человеческие, за сбесившихся никониан сокращено. Яко дым исчезнет! Молю вас: не сердите Исуса Христа унынием, не надрывайте сердца Пресвятой Богородицы воплями о немочи. Терпите и перетерпите!
Поцеловал всех и стоял потом, когда телеги запрягали, с сыновьями, с Иваном да с Прокопом, прильнувшими к груди его. Нет у Господа более драгоценного дара, чем родное тепло. Всего-то и погрелись малую минуточку, а памяти да радости сокровенной — на всю оставшуюся жизнь.
— Эх, Москва! — тряхнул головою Аввакум, заваливаясь в телегу, осенил крестом христолюбцев. — Потерпите, светы мои! Господа ради, потерпите!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
1 сентября в новолетие 7176-е от сотворения мира, в 1668-е от Рождества Христова, государыня Москва была одарена замечательным торжеством. Великий государь всея Руси царь-самодержец Алексей Михайлович объявил своим наследником старшего сына своего царевича Алексея.
После молебна в Успенском соборе царственного отрока оставили на малое время в опочивальне, чтоб отдохнул перед застольем в Грановитой палате, где предстояло ему сказать сразу две речи.
Алексей усталости не чувствовал, и как только князь Иван Петрович Пронский, почётный его дядька, удалился, покинул постель и, понимая, что на серьёзные занятия времени нет, потешился, поймал лупою солнечный луч и выжег на деревянном яйце, которое ему надлежало расписать узорами, витиеватую букву «А».
Ради праздника солнце играло, от хрустального зеркала комната светилась.
Он подошёл к зеркалу, опустив глаза. Посмотрел вдруг, чтобы застать отражение в нечаянности.
Румяный белолицый мальчик тринадцати лет смотрел на него с таким напряжением, с такой потаённой жалостью и рассудительной серьёзностью, что не верилось: сам и есть. Оглянулся. И засмеялся.
Очень, очень нравилось быть наследником. Отныне он участник во всех царских делах и деяниях. А если будет война, он поедет на войну! Увидит иные земли, иных людей.
Серебряно затрезвонил звонок, и в опочивальню вошёл Фёдор Михайлович Ртищев. Воспитатель.
— Ваше высочество, Алексей Алексеевич, надо бы повторить обе речи.
— Речи я помню... А где отец Симеон?
— Где же ему быть? Вирши небось плетёт.
— Отец Симеон и меня научает сложению виршей, — обидчиво сказал Алексей; ему не нравилось, что Фёдор Михайлович, такой добрый и ласковый, не очень-то жалует любовью Симеона. Вдруг похвастал: — А завтра семейный обед. Буду есть с батюшкой, с матушкой, с братцами...