Страстотерпцы
Шрифт:
Сказано — сделано.
За иконой поехали младшие в Оружейной палате, сыновья Малаха Федот-серебряник да Егор-знамёнщик. Завернули дорогою в Рыженькую, у батюшки благословение взять. Застали Енафу с сыновьями, со старшим Новой, с белобрысеньким, ласковым на взоры Малашеком.
— Савва в Астрахань с кораблями пошёл, вот я и навестила батюшку, и вы — тут как тут! — радовалась братьям старшая сестра.
— Моя надежда! — гладил Малах по головке Малашека. — Мы с ним да с Настениным сыночком и поле пахали под озимую пшеницу,
Мальчик улыбался, тянулся языком слизнуть со стола хлебную крошку. И слизнул.
Ходили смотреть всходы. Ровнёхонькие, густые. По лесам уж сквозняки гуляют, трава рыжая, бурьяны тёмные, а поле — счастье глазам! Зелено, шёлково, как перья селезня.
Благословил Малах Федота да Егора в дорогу, уехали братья за иконой в дальние, в северные монастыри.
Ноябрь, а погода тихая, нехолодно. Затаилась земля, ожидая снегов, задремала, покорная.
Сказал Иова матери:
— Сводила бы ты меня на озеро, где Лесовуха жила.
Встрепенулась Енафа, как вспугнутая птица, но согласилась:
— Что ж, хоть и погорели те места, хоть и многие соблазны изведала я там, пошли...
Ночью вдруг мороз ударил. Да сильный. Всполошился Малах, не побил бы озимь. Только что поделаешь? Работает мужик, а даёт Бог. На всё Его Господня воля.
— Нехолодно ли в лес идти? — спросила Енафа Иову.
— Нехолодно.
Дорогой рассказала сыну, как напугала её Лесовуха. Велела с трёх болот клюквы принести, а вернулась — в избе две птицы. Одна огромная — Лесовуха, а другая — белоснежная, он, Иовушка, соколеночек.
Открылась, поведала, как ушла лесная ворожея из жизни. Сожгла себя на острове, до небес огонь стоял.
Слушал Иова матушку, и глаза его сверкали потаёнными думами.
Пришли на озеро. Островок — огненная могила Лесовухи — белёхонек от берёз.
На озере лёд. Ступила Енафа — прогнулся. Иова глянул на матушку и прошёл по первому-то льду, будто по тверди. Принёс с острова земли в рукавице.
— В Мурашкино отвезём. — И спросил: — А где сундук зарыт, с Лесовухиным кладом?
— В Кокше, под дубом. Отсюда двенадцать вёрст. Взять хочешь?
— Нет, — сказал Иова. — Времена не исполнились... А коли что приключится, Малашеку о том сундуке скажи... Когда в возраст войдёт.
— Оставь его мне, Иова! — вскрикнула Енафа нечаянно.
Посмотрел сын на мать, ничего не ответил, но глаза были как омуты, птичьи глаза.
21
На Рождество царевич Алексей поднёс матушке стихи своего сочинения.
Мария Ильинична грелась у печи, и не потому, что холодно ей было, а ради ласки. Русские печи, даже в царском терему, чужеземными изразцами выложенные, не скупы побаловать человека.
Алексей Алексеевич пришёл с учителем своим со старцем
Стихи были написаны на пергаменте, разрисованы знатными изографами.
— Ты сам вслух вирши прочитай великой государыне, царице-матушке! — посоветовал Симеон, тоже трепеща от предвкушения новой славы своей.
— Скажи вирши! Скажи! — попросила Мария Ильинична, любуясь трогательным смущением сына.
Царевич поднял голову, выставил вперёд правую ногу, убрал, выставил левую, кинул вверх правую руку и ликующим голосом нараспев объявил:
— Стихи на Рождество Христово к государыне-царице от государя царевича.
Бог Господь ныне в мире проявися, Во Вифлеемстем вертепе родися, От Пречистыя Марии-девицы...Стихи были длинные, царица, прослезясь, многое пропустила мимо ушей, но конец ей очень понравился:
Приветствую ти, пресветлая мати, Сыновним сердцем, моля Христа Бога, Да подаст тебе жити лета многи Здраво, весело и венец сготует: Идеже в славе вечной Сам царствует!Сочинителю матушкин поцелуй, а наставнику — награда: серебряная тарелка, серебряная ложка, пять сияющих червонцев.
Минул пресветлый праздник, минули святки. Стало тихо в тереме. Мария Ильинична хворала. Приезжих боярынь не звала к себе, ждала икону.
Икону Настасьи Узоразрешительницы привезли на Сретенье.
Икона была с окошко. Лик у Настасьи строгий, риза строгая, серая, а чёботы весёлые, красные.
Ободрилась Мария Ильинична.
Алексей Михайлович опять церковными делами был занят. Разбирал донос Никона то ли на Ртищева, то ли на Хитрово. Монах Флавиан Ртищева уличил, а в письме был назван Хитрово.
Не успели покончить с одним доносом, приспел другой, теперь уже на самого Никона. Архимандрит Иосиф, приставленный к опальному, явился в Москву, сказал «слово и дело» о сговоре Никона с донскими казаками. Не забыл помянуть и о письме митрополита Афанасия Иконийского. Письмо сильно обнадёжило Никона, ждёт нового собора, пересмотра приговора неистинных восточных патриархов.
Афанасия допросили, и поехал правдолюб куда подальше, в Макарьевский монастырь на Унжу. Год погоревал в заточении да помер...