Стража последнего рубежа

Волков Сергей Юрьевич

Дернув заключенного в сторону, Джимморрисон присел, ловко продел цепь между его ног, всунул в разомкнутое кольцо, торчащее в углу из стены на уровне пояса, и защелкнул замок.

— Готово. Фу-ух, все. Конвой, подождите у лифта, я вызову. Товарищ старший лейтенант, прикройте дверь. — Всегда улыбчивый Джимморрисон вдруг стал очень серьезен. Тамаре даже показалось, что он побледнел.

Сама она все еще никак не могла взять в толк, что сейчас произойдет и зачем в бокс к незнатям привели выбранного ею из троих заключенных отравителя

Журина. Двигаясь, точно робот, Тамара закрыла дверь, прислонилась к холодному металлическому косяку и замерла. Не двигался и прикованный к стене человек. Зато Джимморрисон, зачем-то присев и подкрепив слова жестом обеих рук, обратился к сидящим за столом «спецам»:

— Прошу!

— Колпак-то сыми! — недовольно буркнул Мыря, первым поднимаясь с лавки.

Быстро сдернув мешок с головы Журина, Джимморрисон отскочил в сторону, к нарам. Тамара не выдержала — попыталась посмотреть в глаза заключенному, но тот опустил голову. Выглядел он совсем не так, как на фотографии. Усталый, небритый пожилой мужчина с коротким полуседым — что называется, «перец с солью» — ежиком волос. Полные губы безвольно расслаблены, под глазами мешки. Всем своим видом Журин выражал совершеннейшее безразличие к своей судьбе и менее всего походил на злодея, который ради денег убивал людей десятками. Скорее он напоминал главу большого и беспокойного семейства, человека, раздавленного гнетом забот.

«А у него наверняка и дети есть, — подумала Тамара. — Может быть, он и знать не знал, что спирт метиловый, ядовитый…»

— Опять! — неожиданно тонким и злым голосом взвизгнула Мочана, быстро просеменив к Журину. — Опять одурили голубчика! И я ж просила-а! И я ж говорила-а! От дури этой почесуха у меня и ноги болят. Тху, никто уважить старуху не хочет! Мыря, че молчишь?

— Не блази, — коротко и веско оборвал причитания напарницы домовой. — Жалеют они его, поняла? Потому и зелье дают. Потерпишь, не сахарная. Охохонюшка, твой пивок — починный.

Посверкивая лысиной, седой «спец» подбежал к прикованному, присел на корточки и вцепился в скованные наручниками руки. Журин вздрогнул, медленно поднял голову и увидел сидящего перед ним незнатя.

— А? Что? — ошарашенно пробормотал он, явно не понимая происходящего.

Вытянув шею, Охохонюшка поймал блуждающий взгляд человека и глухо нараспев произнес:

— Чаша полная, сосуд грешный, поделись питьем, дай силу!

— Силу-у… — провыли вслед за ним Мочана и Мыря, короткими шажками пододвигаясь к заключенному. Тамара судорожно сглотнула, против воли сжимая кулачки.

— Ночью темной, днем ясным, вечером сизым, зарею красной сила твоя нашей будет… — раскачиваясь всем телом, но не отрывая взгляда от человека, вел напев Охохонюшка, и незнати вторили ему: — Бу-удет…

— Первый глоток — росток, второй — упокой, третий — на ветер! — выкрикнул незнать, и вдруг точно туман окутал бокс 07. Притухла лампочка, серая мгла заволокла все вокруг, и в этой мгле ярким светом

вспыхнули белесые глаза Охохонюшки.

— Первый! — выкрикнул он и тут же распрямился, прыгнул вперед, припав вытянутыми губами к груди Журина.

— Не-е-ет! Не надо! — выпучив глаза, заорал человек, пытаясь вырваться, но цепь не давала ему сойти с места.

Охохонюшка повис на заключенном, как клещ, как паук, обхватив костлявыми лапами свою жертву. Тамаре стало дурно, в ушах звенело, пелена застилала глаза. «Я сейчас закричу!» — ломая пальцы, подумала она и вдруг поняла, что даже на крик сил у нее не осталось.

Зато были они у бившегося в кандалах Журина. Он надрывался не переставая, и на покрасневшей шее вздулись страшные, темные жилы.

— Росток! — оторвавшись от человека, звонко крикнул Охохонюшка и спрыгнул, утирая мокрые губы. Тамара ожидала увидеть кровь, но ее не было. Незнати пили не «влагу жизни», а что-то другое, но, видя мучения Журина, легче от этого не становилось.

— Второй! — объявил Мыря, вразвалку подходя к заключенному.

Обхватив его сильными руками, он так же жадно припал лицом к груди человека, и тот снова зашелся в крике, брызгая слюной. Краем глаза Тамара заметила согнувшегося у дальней стены Джимморрисона. Кажется, лейтенанта Стеклова тошнило.

Серый туман стал еще гуще. Звон цепей, истошные крики и довольное урчание домового слились в невообразимую какофонию. Тамара не выдержала — заткнула уши, зажмурила глаза. Но даже так она услышала, как Мыря довольным голосом пробасил:

— Упокой!

И сразу стало тихо. Журин перестал кричать и биться, с отвисшей нижней губы побежала слюна. Мочана, сменив Мырю, завершила ритуал, выпив свой завершающий глоток, и тихо рассмеялась, промакивая платочком поджатые губы.

— На ветер!

Мгла быстро рассеивалась. Незнати сидели за столом, сыто отдуваясь. Глаза их затянуло поволокой, на губах играли довольные улыбки. Журин, сгорбившись, вжался в угол и не шевелился.

— Наконец-то, — простонал Джимморрисон, рывком распахнул тяжелую дверь и срывающимся голосом позвал конвой.

Заключенному снова натянули на голову мешок. Сам идти он не мог, но конвоиры умело подхватили его под руки и вывели из бокса. Вскоре звон цепей и звуки шагов затихли, потом загремел лифт, унося того, кто еще полчаса назад был Геннадием Стальевичем Журиным, наверх, в мир вечного забвения.

— Поесть вам принесут через полчаса. Раньше нельзя, — стараясь не глядеть на незнатей, сказал Джимморрисон. — Мы пойдем. Полковник вас вызовет.

— Идите, детки, идите, — благостно улыбаясь, ответила за всех Мочана. — А мы отдохнем покуда.

По дороге к лифту Стеклов достал из кармана серебристый блистер, выдавил две таблетки. Одну сунул в рот, другую протянул Тамаре.

— Что это? — дрожащим голосом спросила она.

— Феназепам. Транквилизатор. Проглоти — и через двадцать минут станет легче…