Стража последнего рубежа
Шрифт:
Отец Олега поехал вместе с девушкой в милицию, и там Соня повторила свои показания. Тучный майор с неприятными, сальными глазками записал слова Сони в протокол и развел руками — мол, дело-то темное и оснований для всероссийского розыска нет никаких. Парень взрослый, семнадцать лет. Захотел — уехал. Может, вы вот, родственники, и виноваты, создали невыносимую домашнюю обстановку. Марьин-старший только рукой махнул, но когда они покинули здание ОВД и вышли на улицу, он сказал Соне, глядя в глаза:
— Я не знаю, что у вас произошло.
Соня с облегчением кивнула — и снова погрузилась в вязкий кисель из собственных мыслей и чувств. Она многого не понимала, но главное осознала четко: мир вовсе не такой, каким казался ей все годы жизни. В нем существуют и действуют силы, не подвластные никому, кроме отдельных избранных вроде тети Клавы. Силы эти дают власть, неограниченные возможности и новые знания, нужно только овладеть ими.
Однажды ночью Соня проснулась с лихорадочно колотящимся сердцем. Во сне она увидела Олега. Он тонул в болоте, и мерзкая жижа уже почти полностью засосала его. Из грязи торчала только облепленная ряской голова и правая рука. «Помоги-и!» — хрипел Олег, шаря рукой в воздухе. Соне особенно хорошо запомнились пальцы — сбитые, с обломанными, кровоточащими ногтями. Она попыталась спасти его, шагнула с твердой земли в затхлую воду — и тут же нога ее провалилась по колено. Соня закричала, рванулась назад и выбралась из болота. А там, где только что был Олег, лишь бурлила грязная вода и лопались пузыри зловонного газа…
Утром Соня пошла к тете Клаве. Дворничихи дома не оказалось, пришлось обходить соседние дворы. Старушка обнаружилась возле детского сада — мела дорожку от остановки до ворот.
— А-а, пришла, — хмуро глянув на Соню, кивнула златея. — Сон принесла. Знаю. Дурной сон. Прямой, как моя метелка. Худо Олегу, а если ты полезешь — и тебе худо будет. В церкву сходи, помолись Богородице. Да ты крещеная, нет?
Соня молча сунула руку под шарф, вытащила и показала золотой крестик.
— Хорошо, — смягчилась дворничиха. — Ступай, девонька, не мытарь меня. Крепко изурочили твоего парня, и никак я не найду, кто ж сейчас такую чаровень осилит. Будут вести благие — я сама тебя найду, а допрежь того не тревожь меня понапрасну.
В церковь, старинный храм Успения Пресвятой Богородицы, Соня сходила в тот же день. Почти час простояла она в приделе Иоанна Предтечи, глядя на темные лики, сурово взирающие на нее с икон. Простояла да так и не смогла толком ни молитву прочитать, ни обратиться к небесным владыкам с внятной просьбой.
С тяжелым сердцем вернулась она домой и тут только поняла, что гложет ее и не дает сосредоточиться одна мысль. Даже не мысль, а мыслишка, причем подленькая, — получается, что Олег Марьин пусть и таким ужасным образом, но все же добился своего, заставил Соню думать о нем, переживать и страдать…
Ватажники ходили на промысел только по ночам. Показаться
Да вот незадача — чтобы отпоры добыть, цепкие пальцы да чародейство надобны, а этого обертыши не имели, личины делали их во всем подобными зверям да птахам. Отпоры же незнатям сильно требовались. Без них сидеть им в неволе у Коща-гладеня до скончанья века. Но не всякий ключ-отпор для выкупа годился. Лишь те, что с живого личеня, человека душного, сняты, те, что несут в себе след теплый, хранят память о жилище либо повозке самобеглой, что личень отпирал-запирал, в дело шли. Зачем Кощу эти запоры — про то незнати не ведали. Однако говорила старуха Алконостиха, что по всему граду Москову сотни ватаг на гладня трудятся, еженощно собирая для него дань богатую.
…Махоня сидел у очага, кроша костяным ножом в котел очистки картофеля и мерзлую морковь. Уже седмицу жил он в логове, под крылом матухи Вошицы. За время это был шипуляк и бит, и руган, и на смех поднят не единожды. Худо. Невольничья доля тяжела, и нет никакой возможности уйти, сбежать от злых да скорых на расправу ватажников. Чары, что на Махоне лежали, руки-ноги сковывали, голову туманили. Плакал по ночам шипуляк тихими слезами. Днем же все больше по хозяйству хлопотал — кашеварил, логово мел, крыс ловил, пауков да тараканов.
Если б говорить мог Махоня, может, и полегче ему жилось бы, да вот беда — маялся шипуляк немотой, ни слова не мог вымолвить. Откуда эта напасть, он не знал, как и не помнил, как оказался в грязной и вонючей норе Алконостихи. Прошлое заволакивал туман, и бродили в том тумане смутные тени не то незнатей, не то личеней.
Нож в руках Махони замер, на глаза набежали слезы.
— Эй, телепень худорукий! — зарычал Давло, заметивший, что шипуляк пригорюнился. — Уснул, что ли? Шевелись давай, жрать охота!
Тяжелая сучковатая клюка торопня огрела Махоню по спине. Он съежился и снова склонился над котлом. Знобкий сквознячок пробирал до костей. Чадило в очаге тряпье, подобранное Горохом прошлой ночью. Другого топлива незнати не принесли.
Плеснув в котел воды, шипуляк повесил его на крюк и принялся раздувать огонь. От едкого дыма он кашлял, а проклятые тряпки все никак не хотели разгораться. И когда он уже совсем отчаялся, пламя наконец вспыхнуло, жадно облизав закопченные бока котла.
Можно было немного передохнуть, посидеть в сторонке, на дырявой кастрюле, заменявшей Махоне сиденье.