Стражи Студеного моря
Шрифт:
На ходовой мостик поднялся комендор Нагорный и обратился к помощнику:
— Товарищ капитан-лейтенант, назначьте меня гребцом в шлюпку.
— Вы же ночью стояли на вахте! — удивился Девятов.
— На этой заставе служит мой друг Лобазнов. Мы земляки, — оба из Каширы. Думали служить вместе, а получилось врозь — я на флоте, а он на сухопутье. Повидаться хочется…
— Хорошо, скажите мичману, что я разрешил.
Нагорный четко повернулся и спустился с мостика.
«Казалось бы, после такого шторма этот парень должен лежать пластом, а он… моряк из него получится», —
В бухте Кукан-Наволок было тихо.
Когда моряки «Вьюги» высадились из шлюпки, Нагорный обратился к встретившему их пограничнику:
— Товарищ, Фома Лобазнов не на вашей заставе?
Набивая козью ножку махоркой, пограничник с любопытством посмотрел на матроса.
— Дружки? — почему-то подмигнув, спросил он.
— Дружки, — кивнул Нагорный.
— Считай: повезло! Лобазнов с нашей заставы. За ездового поехал. Привезет сюда жену своего командира. Она, видишь, на «сносях, ну и… Время пришло, а у нас здесь места… Сам понимаешь.
— Понимаю.
— Куришь? — спросил пограничник, протягивая Нагорному кисет.
— Нет, не научился.
— Зря, кисет у нашего брата заместо первого приветствия. Передал солдат солдату кисет с табачком да кусок газеты, цигарки свернули, прижгли, дымок пустили и разошлись, а вроде как обо всем душевно поговорили.
Из-за поворота показалась шустрая, видно застоявшаяся лошадка. Она бежала мелкой рысью, вскидывая задними ногами. Розвальни бросало из стороны в сторону и подкидывало на ухабах. В розвальнях сидела женщина, укутанная с головой в овчинный тулуп. С одной стороны ее придерживал, обняв за плечи, офицер в легкой шинели, с другой примостился ездовой в полушубке, теплой шапке и валенках.
Друзья встретились.
Они даже не обнялись — кругом народ. Нагорный было шагнул навстречу и открыл объятия, но Лобазнов застеснялся и только протянул ему руку.
Сказать друг другу надо было много, а времени в обрез, и настоящего разговора не получилось.
— Ну, как ты, Фома?
— Ничего, служу. А ты?
— Как видишь.
— Море дает?
— Дает.
— Света пишет?
Нагорный утвердительно кивнул головой.
Рыжие брови Фомы заиндевели на морозе, а веснушек, казалось, стало еще больше, они густо залепили все его лицо.
Лобазнов высморкался наземь и, вынув чистый, тщательно выутюженный платок, приложил его к носу.
— Это чтобы не пачкать, — пояснил он. — Стираю-то сам.
— Эх ты, Фома — горе от ума! — вздохнул Нагорный и, услышав команду, бросился к шлюпке.
— Саша, молоко прокипяти для Леночки! Да сам не забудь поесть! Там гуляш, чугунок, в газету завернутый, под подушкой! — крикнула из шлюпки женщина. Она уже была в светло-зеленом пальто; тулуп держал, перекинув через руку, офицер, оставшийся на берегу.
— Все будет хорошо! Не волнуйся, Аннушка! — ответил офицер и, сняв шапку, помахал на прощание жене. Он вспотел, и его цвета зрелой ржи волосы прилипли ко лбу.
Матросы так и звали эту женщину — Аннушкой. Устроили ее в каюте фельдшера Варенова. Когда Радову вели от трапа, поддерживая под руки, все
Шлюпку подняли и укрепили на кильблоках. Боцман доложил помощнику командира. Поливанов, уже отдохнувший, побритый и пахнущий «Шипром», курил трубку, навалившись грудью на обвес мостика.
— Хорошо, боцман, — кивнул Поливанов и скомандовал — По местам стоять, с якоря сниматься!
По кораблю рассыпалась звонкая дробь колоколов громкого боя. Личный состав занял места по авральному расписанию. Натужно зажужжала лебедка, выбирая якорную цепь.
Как всегда в это время, возле палубного якорного клюза стоял Юколов. Механик собирал для дочки всякую донную тварь: морских ежей, коньков, звездочек. Прилипнув к звеньям цепи, живность попадала на полубак и становилась добычей Юколова. Деревянная подушка, окаймляющая клюз, дымилась от трения. Но вот якорь, обмытый упругой струей из брандспойта, встал на место. Спущен флаг на флагштоке и поднят на гафеле.
Медленно, самым малым ходом корабль направился к выходу из бухты.
Чувство неудовлетворенности не покидало Нагорного. Он представлял себе встречу с Фомой совсем иначе, и вдруг — встретились! Другое дело солдат с кисетом махорки. Пройдет много лет, но будешь помнить и эти холмы, занесенные снегом, и рябую от мелкой волны бухту, отливающую холодным блеском серебра, и живое, человеческое слово…
Ветер словно ожидал их за мысом, чтобы с яростью наброситься на корабль. Хлесткие комья снежной крупы с силой охотничьего дробового заряда застучали по обшивке и палубе сторожевика. Большая волна била в левый борт, кренила корабль.
В момент большого крена, когда секунды кажутся особенно длинными, случилась беда: сорвало крепление тележки с глубинными бомбами. С угрожающим скрежетом многопудовая тележка покатилась по юту.
Моряки не растерялись, упершись в тележку спиной, ногами — в кнехт, боцман успел удержать ее от скольжения к борту. Три матроса подхватили тележку с краев, в то время как два других крепили ее на растяжках.
Все началось в эти минуты.
Матрос Лаушкин накрывал на стол в кают-компании к утреннему чаю, когда раздался первый, казалось, нечеловеческий крик… В привычном шуме двигателей крик этот прозвучал особенно неожиданно…
Не соображая, зачем он это делает, как был в одной белой куртке, Лаушкин бросился наверх. В несколько прыжков он одолел все три трапа и, ворвавшись без разрешения в ходовую рубку, задыхаясь, выпалил:
— Там… Женщина! Она кричит!.. Она так кричит!..
Командир понял состояние матроса и, обращаясь к помощнику, спокойно распорядился:
— Товарищ Девятов, спуститесь вниз.
Теперь крики женщины раздавались по всему офицерскому коридору, через равные промежутки времени.
Аннушку перенесли в кают-компанию. Фельдшер и санитар, скрывая растерянность, старались сделать для нее все, что могли.