Стрела восстания
Шрифт:
— Егарам.
— А отца твоего как зовут?
— Егарам.
— Ну, может, знаешь, как твой отец твою матку называет?
— Егарам.
— Да что ты за незнайка такая?! Кто же за тебя знать-то будет?
— Егарам.
Воевода бросился на толмача с кулаками:
— Сам ты незнайка, проклятый! Сам не умеешь, видать, лопотать по-ихнему, а мне набрехал! На вот, на! Получай! — и начал перекидывать толмача с кулака на кулак.
А Нетола все стояла — бесстрастная, чуждая к происходящему, замкнувшаяся и сосредоточенная. Она знала, что воевода напрасно бьет толмача, но не жалела того. С раннего детства отец твердил ей: «Воеводы — наши обидчики: забрали земли наши,
И Нетола понимала русский язык. От нее не ускользнула поэтому ни одна мелочь из всего, что при ней говорилось. С первой фразы стрельца она знала, какая участь ждет ее, и решила бороться до последней крайности, твердо веря, что отец ее вместе с Сундеем Тайбареем и другими карачеями вот-вот прилетят на Еыручку. (Она ведь больше знала о том, что происходит в тундре, чем посол Ивашки, и могла бы такое сказать воеводе, что у того и глаза бы на лоб полезли.) Не понимала она только одного — какая связь существует между ее именем и русским богом? Но видела, что воеводу это и тянет к ней, и страх наводит на него, и решила отыграться молчанием, незнайством, какими угодно средствами, лишь бы не называть своего имени. Назвать же имя, сказанное стрельцом, ее удерживал суеверный страх. Воевода — мужик (пусть поганый, а все же мужик), а и тот устрашился перевранного имени ее и молился своему богу. То правда: русский бог — поганый бог, и уж наверно злой. Злой же бог, хоть и поганый, может причинить ей зло. Нет, она не скажет ничего этому богу, чтобы он — чужой бог — ни на что не мог рассердиться. И пока все шло хорошо: воевода прогнал побитого толмача и сам едва дышит от усталости и от злости. Но что будет дальше?
Вот воевода уже отер пот с лица и с лысины полой кафтана и приближается к ней.
Вот он ласково берет ее за руку.
Она грубо выдергивает руку.
— Ох, не понимаешь ты ничего, дикарка! — укоризненно говорит он и манит ее в другую комнату.
«Идти, нет?» — думает она. И решает — идти.
Воевода берет тогда свечу и открывает дверь в другую комнату. [- 73 -]
Нетола видит окованные железом сундуки и постель. Делает невольно движение назад...
Глаза воеводы напоминали Нетоле осеннего хора. С такими же вот безумными глазами бьются хоры друг с другом.
Она знала, чем кончается эта битва.
Предотвратить битву и последствия ее можно было только одним — испугать хоров. Но как, чем испугать воеводу? Ага! Ему очень хотелось знать ее имя... Хорошо: она скажет ему имя, только не свое. Скажет имя своей матери, чтобы обмануть его бога. Она тычет себе в грудь пальцем и говорит:
— Мань Некуця Хулейко.
— Что ты говоришь? Это тебя так зовут?
Нетола не хочет, не имеет права показать, что знает русский язык. Да ей и надо время выиграть, больше ничего. И она говорит:
— Толмач!
— Толмача надо? Да?
— Та, та, толмач тара 1.
Обрадовался воевода. Неистово захлопал в ладоши, вызывая служку.
Васька просунул голову в дверь:
— Звал, боярин?
— За толмачом лети! Да живо у меня!
— Одна нога там, другая — здесь, боярин, — отчеканил Васька,
И десяти раз не прошелся взволнованный воевода взад и вперед по горнице, как влетел запыхавшийся Васька.
— Бежит, боярин!
— Бежит?.. Вот и ладно. А ты уходи.
В дверях столкнулся Васька с толмачом. Шепнул тому:
— Вот те крест, отобью у воеводы эту самоядочку.
У толмача голова была обмотана грязными тряпицами. Тряпицей был завязан и левый глаз; под правым же глазом лиловел кровоподтек. [- 74 -]
Скользнув взглядом по избитой физиономии толмача, воевода самодовольно усмехнулся.
— Кулак, — говорит, — мой не стал легче от того, что живу второй год здесь. Ты на своей роже испытал это сегодня, и знай: другой глаз вышибу у тебя, как не сумеешь поговорить с самоядкой.
— Я-то, боярин, говорю с ней, да она-то незнайкой прикидывается. О чем спрашивать прикажешь?
— Спроси, сколько ей годов? Толмач спросил.
— Двадцать, — ответила Нетола.
— Имя, имя спроси ныне, — заторопил воевода. Нетола назвала себя:
— Некуця.
— Как? Как? Как? — переспросил воевода.
— Некуця, — повторила Нетола.
— Не-ку...ча... Не-ку-ча... Некуча... И выдумают же, лешаки, имечко! Ха-ха-ха...
Воевода схватил со стола серебряный кубок и подал толмачу:
— На! Дарю тебе... Великую тяжесть снял ты с моего сердца. А ныне расспроси еще ее про отца, про мать, про всю семью. Да спроси, не охальничал ли над ней стрелец, с которым приехала.
Нетола назвала отца, а имена матери и остальных родственников переврала. На стрельца не пожаловалась.
После этого отпустил воевода толмача и пал ниц перед образом «Утоли моя печали».
— Прости ты меня, окаянного, пресвятая владычица! Греховодными, блудными мыслями помыслил о тебе я, грешник окаянный. Но не я, матушка пресвятая богородица, измыслил греховное, а всесильный дьявол — ты сама видела это — явился ко мне во образе стрельца и вселил в сердце мое мысли блудные, мысли греховные...
Долго и страстно казнился воевода перед образом. А Нетола горела ожиданием — вот-вот раздастся тревога, и тогда появятся перед нею отец и дядья и уведут ее от этого страшного воеводы, который разговаривает со своим богом.
«Не приедет отец, — думала Нетола, — тогда беды не [- 75 -] избежать: кончит воевода разговаривать с богом и за меня примется. Что буду делать?.. А еще раз толмача позову... А как да он не захочет вызывать — что тогда? Ой, беда! Ой-ой, беда!.. Скорее бы приезжал отец. Я бы выбежала на улицу, а то тут дух нехороший, спертый дух. Голова разбаливается от этого духу. Кружится голова. Ой-ой, беда!..»
Думала так и прислушивалась к уличным шорохам. Слышала, однако, лишь вой посадских собак. И знала: воют собаки на луну... Так, по собачьей привычке.
Время ползло медленно, как морж по льдине, а воевода все разговаривал и разговаривал со своим богом.
А собаки все выли и выли.
И не было никакой тревоги за стенами воеводских покоев.
И с каждой минутой ширилась, росла тревога в сердце Нетолы:
«Что буду делать? Ой-ой, что буду делать? Не могу придумать, как спасти себя. Ой-ой, не могу... А с отцом — беда! Беда, беда стряслась! Не было бы беды — давно бы пришел. Со мной тоже беда будет. Ой-ой, беда будет!.. Этот бог — воевода с ним разговаривает... Страшный, надо быть, бог? Боится воевода того бога — по всему видать. Вот бы такое придумать, чтобы воеводе показалось, будто этот бог меня под защиту взял. Как такое придумаешь?.. Ой-ой!.. Он кончил разговаривать с богом. А отца нет...»