Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
Приблизилась волна. Георгий вовремя заметил и проворно юркнул в кокпит.
Волна схлынула, и Георгий с концом в руках выскочил на соседний причал, успел запетлить канат на кнехте, выпрямился, победно улыбаясь, и тут очередная волна грянула на него, швырнула на доски причала, проволокла немного и с пренебрежительной злобой вышвырнула на берег!
Он остался лежать недвижим.
Тимур глядел в ужасе.
Затем спохватился — приближалась новая волна.
Бросился к брату и стал волоком тащить его подальше от береговой
Успел: волна хоть и накрыла их, но в море утащить не сумела.
Тимур попытался еще немного подтащить тело брата, но сил уже не осталось. Сделал по инерции несколько заплетающихся шагов и рухнул на песок в совершенном изнеможении.
Брат сел, очумело озираясь. Затем, после двух попыток, сумел встать.
Вокруг бесчинствовала буря.
Катера метались в узких своих стойлах, как безумные. Некоторые из них уже вышвырнуло на причалы и теперь буря крушила их как хотела.
Одна только «Анастасия» была в безопасности, сдержанно приплясывала на трех канатах, будто и не буря злодействовала вокруг, а легонькое волнение.
Под ударами ветра метались деревья. Заметно качало фонарные столбы на набережной. Странным казалось, что фонари хоть и помаргивая, но еще светили.
Бренчал полуоторвавшийся лист железа на крыши сторожки. Хлопало окно, стекла в котором, конечно уже не было.
Налетел новый, особенно сокрушительный шквал. Рухнул один из фонарей на набережной. Упавший столб потянул за собой второй, третий.
Натянулись, как струны, и лопнули провода.
Сразу же погас свет.
Оборвавшиеся концы перепутанной проводки, извергая бенгальские искры, по широкой дуге понеслись над берегом. Это было непонятно и страшно, как шаровая молния.
— Тимка! — крикнул окоченевший от страха Георгий.
Тимка успел приподнять от песка лицо и увидел мертвенно-белый пышный фейерверк искр, летящий ему в лицо.
Раздался сухой оглушительный треск.
Искрящий конец провода прочертил по берегу стремительную кривую и взвился вверх, к набережной.
Тимка лежал неподвижно. Он лежал так, как не лежат живые люди.
Георгий смотрел потрясенно.
После вспышки ему все виделось, как на черно-белом негативе:
и лицо Тимки, когда Георгий расталкивал его…
и улица, абсолютно почему-то безмолвная, по которой он тащил брата на руках…
и приемный покой больницы, куда он дотащил все-таки Тимура, уже шарахаясь от усталости.
А Тимур тем временем стремительно несся, все ускоряясь и ускоряясь, по тесным тоннелям какого-то невиданного метро.
…Он проснулся от торжественных звуков колокола, разносящихся в чистой благостной тишине.
— Ну, вот и жив… — со спокойным удовлетворением в голосе сказала пожилая монахиня, заметив, что Тимур
Стала поить мальчика из серебряного тонкогорлого кувшина. Тимур пил жадно, с наслаждением, всем телом аж потягиваясь к кувшину.
Палата напоминала монастырскую келью. За окном звучал колокол.
— А почему колокол?
— К службе зовут. Ты проснулся, вот и славно. Я тоже пойду. Отдыхай.
— А где я? — Тимур впервые слегка насторожился. В их городке сроду не было монастырей.
— Отдыхай… — повторила женщина. — Рано тебе пока. Все узнаешь, все узнаешь… — И, улыбнувшись, очень по-матерински прикрыла ему глаза своей ладонью.
Он покорно прикрыл глаза. А когда — секунду, казалось, помедлив, — снова отворил их, перед ним сидел Георгий.
— Ну во-о-о! Оклемался, слава те Господи! А все уже решили, что тебя это… списывать пора.
Тимур внимательно, словно бы с трудом узнавая, глядел на лицо брата. Все лицо Георгия было в царапинах, кровоподтеках и ссадинах.
— Что это у тебя? С лицом? — спросил Тимур странным, каким-то нездешним голосом.
— Морда-то? А так на берегу же! Волной меня, помнишь? — Георгий вдруг посмотрел внимательнее: — А ты что, ничего не помнишь? Как «Анастасию» крепили, как на тебя провод упал? Ну, это ты, точно, не помнишь… Ничего не помнишь?!
— Не-е… — подумав, медленно ответил мальчик, — А где… сейчас вот здесь сидела… в сером?
— Никого тут не сидело.
— А кувшин? С носиком таким?
— Хе! Здесь и графина-то нет! Я ж говорю, они тебя уже списать приготовились. Вишь, отдельная даже палата. Виданное ли дело? Ну а ты — молодец! Р-раз! И снова в пляс!
Георгий разглагольствовал, а Тимур с удивлением смотрел, нет, не на брата — на рубаху его под распахнутой курткой.
Ткань рубахи время от времени — как бы наплывами — вид обретала, не виданной им дотоле, грубо вязанной, суровой, «древневековой» какой-то дерюжки.
Тимур смаргивал это наваждение, но через время наплыв вновь повторялся.
Голос брата звучал то гулко, как в зале, то словно бы издалека, как в поле.
— Я в больнице, что ли? — спросил наконец Тимур.
— Только дошло? — Брат расхохотался от души.
— Я домой хочу, — сказал Тимур. — Мне чего-то мерещится здесь. Ты их попроси! Какая им разница? Дома я буду или здесь?
— Вряд ли они тебя отпустят, братишка. Ты ж под током был! На том, считай, свете побывал. Вряд ли они тебя отпустят… Тут же очень заинтересованно спросил: — Слушай, Тим? А как оно там, на том свете?
— Не знаю… — серьезно отвечал тот. — Темно. Мне чего-то… как-то… неудобно, что ли?
— Дай я подушку тебе…
— Да не подушка! А как-то… непонятно как-то! — Тимка досадливо сморщился.