Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
— Что «не все еще»? — переспросил он, входя следом за ней. И вдруг обмер.
Прижавшись к стене, у кровати стоял Иванин и направлял на него револьвер.
— Вот теперь все! — прошептал студент, и в комнате что-то щелкнуло. Осечка, возликовал Рейнштейн, и дернул из кармана оружие.
Бурно ожила портьера. Кто-то выпутывался из нее. Рейнштейн дергал из кармана револьвер, никак не мог выдернуть.
— Шлюха! Шлюха! Стервь!
Ольга стояла с закрытыми глазами. Губа закушена. Что-то вроде удовлетворенной
Наконец вырвал из складок кармана револьвер. Щелкнул взводимый курок. Услышав, она отважно и жалко открыла глаза.
И в этот же миг раздался странный глухой стук. Что-то длинное метнулось ей в лицо. Она тронула ладонью глаза — кровь.
Рейнштейн стоял уже почему-то на коленях и, опустив лицо к полу, все ниже и ниже клонился.
Откуда-то сбоку возник Родионыч, занес над Рейнштейном руку с гирькой на тонком ремешке и резко ударил еще раз, — еще раз произведя удививший ее давеча стук: пустой, костяной.
Услышав его, Ольга застонала и упала.
Немец! Помоги! — громким шепотом позвал Родионыч, выглянув в коридор.
Тот явился, принялся приводить в чувство Ольгу. Нужно было бежать.
— Не смейте! — вдруг нервно крикнул Иванин, когда Немец расстегнул на ней платье и сунул к сердцу мокрый платок.
— Он же врач… — с усталым раздражением сказал Родионыч. — Недоучившийся, правда, но это уж не его вина…
Немец, возившийся над Ольгой, вдруг резко оглянулся. Подошел к Рейнштейну, стал подозрительно вглядываться в его лицо. Приоткрыл веко — зрачок от света резко сузился. Немец извлек из-под сюртука кинжал.
— …Никакой жалости, — сказал он, встретив потрясенный взгляд Иванина. — Или мы. Или они.
Кинжал запачкался, и Немец вытер его о скатерть.
Иванин начал икать. Потом схватился за горло, и тут же его вырвало.
— Тьфу! — с чувством плюнул Родионыч. — Соратники, мать их так! Впрочем, что бы мы без них делали? До такого фокуса, до какого он додумался, нам бы с тобой… — и он развел руками.
— Я сам хотел его убить! — тяжело дыша, сказал Иванин.
— Теперь-то знаю. Если б раньше знал, руку вместе с револьвером вашим паршивым выдрал бы!! Стрелять в гостинице, ночью?!
— Меня это меньше всего волновало.
— Милостивый государь! — чеканно и зло заговорил Родионыч. — Поскольку вам теперь придется обретаться в подполье…
— Как?? — ужаснулся Иванин.
— А вы как думали?? Соучастие в убийстве платного провокатора — это что, пустяк? Так вот теперь — раз и навсегда: о себе вспоминайте в последнюю очередь! В первую голову — о деле, о товарищах!
— А Ольга? — спросил Иванин. — Она теперь тоже?
— И она теперь «тоже», радуйтесь!
Затем повернулся к Немцу, раздраженно спросил:
— Долго еще?
Тот пожал плечами.
Родионыч достал бумажник, из него — косо вырванный листок. Положил на грудь Рейнштейну.
— Что это? — Иванин наклонился над трупом.
Печатными буквами на листке было: «Провокатор
Старик, уже почти теряя сознание от удушья, сидел, воздев голову к потолку, — хрип его был похож на клекот.
Пальцы беспомощно и жадно скребли по столу, словно выцарапывая хоть глоток воздуха. Весело слетали на пол листы. Весь пол был уже в листах бумаги, когда он упал лицом на стол.
Прямо из-под ресниц бежали лиловые строчки. Он глядел на них устало и задумчиво, уже не видя и не понимая:
«…Ольга Киреевская заболела нервной горячкой и через две недели умерла в имении Ждановичей, куда ее отправили из опасения, что она в бреду проговорится о событиях в Мамонтовской гостинице.
Иванин стал подпольщиком. Его приметы были, как полагается, разосланы по всем жандармским управлениям России. Он сменил паспорт, отпустил, сколько помнится, бороду. Однако его деятельность на новом поприще продолжалась недолго. Через год его арестовали, осудили в каторгу. Там он и умер — на Карийских золотоносных рудниках — после десятидневной голодовки, объявленной узниками в знак протеста против бесчеловечного обращения с женщинами-каторжанами. Лишь мне суждено было…»
«Я проснусь… — вдруг облегченно и счастливо подумал мальчик. — Да-да! Я проснусь, и все это будет — сон!» — думал он, ползя к слуховому окну. «Я проснусь, проснусь… И все это будет — сон! Ну, проснись же!!!» — полз он и плакал.
Нас кто-то предает…
Все началось с обрывка сновидения — чудесного и странного. В серебристом сумраке, в сказочном тумане, который, подобно легкой воде, заполнял пределы крепостного двора, молчаливой и таинственной чередой шли одетые в серое монахини, каждая оберегая в горсти от дуновения ветра желтенько горящие тоненькие свечки…
В этой странной, таинственной процессии последней шла самая молоденькая из монахинь, почти девочка. Даже уродливый капюшон монашеской одежды не мог скрыть белокурого великолепного изобилия ее волос, кроткой и печальной трогательности почти детского лица.
— А почему?.. — спросил Тимур во сне, полуобратясь к кому-то, чьего лица он не видел, а видел только глаза, очень грустные глаза.
И та, к кому он обращался, ответила, устремив на Тимура странно долгий, значительный взгляд: — О-о! Она избрана… Когда придет большая беда, она ударит вон в тот — видишь? — колокол.