Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
Был вечер, когда он собрался уходить. Так тяжко было оставлять ее в холодном этом доме, что он ощущал свой уход как боль.
— Я так рада, что мы встретились. Теперь мы не одни, тебе не кажется?
— Кажется.
— Ты приходи. Я дома всегда после пяти. А не можешь — позвони. У меня телефон работает. Аукнемся — все легче будет жить, правда?
— Да.
Он одевался медленно и неохотно. Часто с немой нежностью взглядывал в ее лицо.
— Ну, иди! — шепнула она молодо. — Иди и не забывай старую, дряхлую женщину.
Быстро, легко и нежно коснулась
— 4–24–40! Не забудь. И, пожалуйста, приходи, пожалуйста!
…До него только на улице дошло, что 4–24–40 — один из тех телефонов, которые он разыскивает.
— Который?
— Вон тот. В шинели и солдатской шапке.
Из окна квартиры, в которой находился Боярский, до Федорова было метров сорок — бинокль был отличный, армейский, — Боярский глядел долго.
— Спокоен, — бормотал он вполголоса, впиваясь взглядом в лицо Федорова. — Так молод и так спокоен. Слишком уж спокоен… — На минуту оторвался от бинокля. — Взгляните, Протасенко, во-он на того, который возле афишной тумбы. И еще на этого, в бекеше, — он уже десять минут болтается на углу.
Протасенко — молодой, черный, будто бы закопченный даже, — подошел, невнимательно глянул, уселся на подоконник.
— Пустое, Николай Петрович.
— Пустое? Ну что ж, Протасенко, может быть, и пустое. Но видите ли, в чем штука… Вчера я получил из Петрограда депешу. Там аресты.
Поставил бинокль на подоконник, зашагал по комнате, тесно заставленной мебелью. Говорил, делая множество лишних, рассеянных движений: то проверял пыль на полировке комода, то открывал-закрывал крышку секретера, то разглядывал какую-то статуэтку.
— Аресты, Протасенко! Настолько серьезные, что можно сказать, боевой организации, которую мы с вами создали, нет! Но это еще не все новости. Идут обыски по тем адресам, где мы хранили наши средства.
Протасенко медленно посерел, лег на кушетку торжественно и строго — как покойник. Стал глядеть в потолок.
— Что делать? — спросил он равнодушным голосом.
— Что делать? «Что делать?» «Камо грядеши?» А главное — «Кто виноват?»! Дайте-ка я еще раз взгляну на этого юношу…
Опять стал глядеть. Долго.
— Без двадцати минут шесть, — тусклым голосом напомнил Протасенко.
— За эти двадцать минут нам и нужно сделать выбор. Либо мы пренебрегаем знакомством вот с этим юношей, очень мне не симпатичным, пробираемся в Алексин, делим оставшиеся средства и начинаем жить припеваючи — «пропиваючи», как говорил мой камердинер. Либо…
Говоря все это, Боярский продолжал разглядывать Федорова. Тот уже ходил кругами по скверу против дома градоначальника. Лицо его было раздражено ожиданием. Он поминутно взглядывал на часы.
— Либо, Протасенко, мы идем сейчас на рандеву… которое попахивает западней. Вы можете поручиться, что появление в Питере вот этого юноши и аресты — две вещи, меж собой не связанные?
— Я не могу за это поручиться, — ровно отвечал Протасенко, по-прежнему возлежавший на кушетке.
— Взглянем,
Протасенко посмотрел на него пораженно:
— Вы что же, назначили ему свидание, не веря?
Боярский на секунду остановился, затем, не ответив, снова зашагал. Походка его стала заметно энергичнее.
— Нас — двое. То, чем мы владеем, — пустяк в сравнении с тем, что было. Но это — очень большие деньги!
— Без двенадцати минут шесть, — сообщил с кушетки Протасенко и сел. — Я думаю, надо идти. Мы занимались «эксами» не ради своего кармана. Я пойду.
Боярский посмотрел на него строго и изучающе. Затем лицо его помягчело, стало чуть ли не растроганным. Сказал он, однако, слова, которые Протасенко не понял:
— Как я ненавижу декабрь! Будь это любой другой месяц, я ни секунды бы не раздумывал! — Затем грубо сменил интонацию: — Я провожаю вас до Чистых прудов. Если замечу слежку, обгоню: руки за спиной, в правой — газета, свернутая вот так, фунтиком. Идите! Помогай вам Бог, Протасенко!
«…Почему он сказал: „Помогай вам Бог?“ Нет-нет, я уверен, он не собирается выходить на игры! Миллионы, однако, именно он определял в Алексине, без меня, и в случае чего… Ах, к черту! Не хочу я так думать о нем! Мне тоже не нравится Федоров. Не нравится, что вслед за ним пошла цепочка полупровалов: Ванька с пятнышком, ограбление квартиры, убийство Марьи Петровны… К черту! К черту! Я все равно иду. Отец, ты видишь? — я иду! Мы все начнем сначала, отец, и своего добьемся. Ну а в случае… Что ж, всегда успею выстрелить первым».
«…Пять минут — до шести. Если за эти минуты никто не подойдет, значит, все было зря; и изнурительное это актерство, и бессонные головоломные ночи, и напряжение нервов.
Правильно ли я рассуждал, когда предложил осложнить Боярскому ситуацию, позволить, если удастся, кому-то из подручных князя сообщить ему об арестах и обысках? Я рассуждал, как шахматный игрок: создать на доске путаницу, в которой добиться победы легче, чем в спокойной позиции. Но я упустил в расчетах один, наипростейший вариант — тот, при котором партнер просто-напросто не является на игру…»
«…Уходить?.. Уходить!.. Одному или вместе? А вдруг есть шанс? И вдруг все мои подозрения — пустое, как говорит Протасенко? Все равно — уходить! Пора! Но каково мне будем помнить о Протасенко потом?.. Значит, уходить надо вместе? Ах, если бы не декабрь — этот дьяволом меченный для меня месяц! Но об этом уже — нечего! Об этом уже поздно: Протасенко подошел к Федорову…»
— Который час?
— Без двух минут семь, — буркнул Федоров.
— Семь? Ваши часы то ли опаздывают, то ли торопятся.