Стреляй, я уже мертв
Шрифт:
То роковое утро 1951 года пришлось на пятницу, и король решил отправиться в мечеть на Храмовой горе, чтобы помолиться. Его внук Хусейн, ставший впоследствии королем, вспоминал, что в тот день дед, словно предчувству судьбу, сказал, что ему бы хотелось погибнуть от выстрела в голову, и чтобы стрелявший остался неизвестным.
Вади в тот день как раз направлялся к мечети Аль-Акса, когда вдруг раздался глухой хлопок выстрела, а затем послышались крики. Он ускорил шаг, но тут иорданские солдаты преградили ему путь. В нескольких метрах впереди на мостовой распростерлось тело короля. Его убийцей оказался портной; какой-то ничтожный портной
Но в эти минуты всеобщего замешательства лишь один человек увидел и запомнил убийцу. Хусейн, внук короля.
Это убийство стало настоящим потрясением для Вади — как и для всех тех, кто питал симпатию к семье Хашимитов.
После этого жизнь вошла в привычную колею — вплоть до 1967 года, когда в результате Шестидневной войны разразилась новая катастрофа. Арабские государства вновь попытались возродить прежнюю Палестину — и потерпели неудачу, разбитые наголову армией Израиля. Война длилась шесть дней, и в итоге израильтяне захватили весь Иерусалим.
Евреи и арабы отчаянно сражались друг с другом за каждый дом, за каждую пядь земли. Вади и его сыновья вместе с другими арабами защищали город. Но все напрасно: очередная война привела лишь к тому, что Израиль получил новые территории, в том числе и Старый город.
Вади Зияду вместе с Анисой и сыновьями пришлось отправиться в новую ссылку; теперь они нашли приют в Аммане.
Найма, сестра Вади, уговаривала их вернуться в Иерихон, но Аниса категорически отказалась.
— Я не хочу быть изгнанницей в собственной стране, — сказала она. — Если мы останемся в Иерихоне, то вынуждены будем подчиняться израильтянам, а они станут указывать, что нам можно, а чего нельзя. Так вот, я предпочитаю жить в таком месте, где никто не назовет меня чужой, где я хотя бы не буду чувствовать себя униженной.
Это были нелегкие годы. Какое-то время они жили в лагере для беженцев, где Вади обрел свое истинное призвание: учить детей. Он помог построить школу и прилагал все усилия, чтобы обеспечить детям хотя бы подобие нормальной жизни.
Они так никогда и не вернулись в Иерусалим. Израиль не дал разрешения. А кроме того, как бы смогли они там жить, чувствуя себя чужими в собственной стране? Для них, как и для большинства палестинцев, все было кончено еще в 1948 году. И это, как я уже сказала, конец истории.
Мариан замолчала. Было видно, что разговор ее утомил, и продолжать не хочется. Ее взгляд рассеянно блуждал по комнате.
— Вы собираетесь вернуться в Амман? — спросил Изекииль, возвращая ее к реальности.
— Да, хочу попрощаться с Зиядами.
— А потом в вернетесь домой, к своей работе, напишите доклад, который потом опубликуют в газетах. Его несколько часов пообсуждают, а потом все останется по-прежнему.
— Да, все останется по-прежнему. Ваш сын по-прежнему будет проводить политику новых поселений, захватывая потихонечку палестинские земли, а тысячи людей будут взывать к справедливости.
— Вади Зияд рассказывал вам о том, как он жил все эти годы?
Вопрос застал ее врасплох. К чему он клонит?
— Да, конечно.
— Вы не могли бы мне рассказать?
— Не понимаю, почему вы так настаиваете... — сказала она. — Вы же знаете лучше меня, что в 1948 году жизнь палестинцев превратилась в настоящий ад. Не думаю, что имеет смысл продолжать.
— А я вам скажу, что, если уж мы говорили о том, что
— К сожалению, я не могу больше задержаться в Израиле ни на один день. Босс требует, чтобы я немедленно возвращалась.
— Значит, вас совершенно не интересует, чем все закончилось?
Мариан беспокойно заерзала. Изекииль заставил ее занервничать.
— Ну что ж, тогда я вам расскажу, что было дальше.
— Думаю, вам будет трудно рассказать мне о том, что произошло с Зиядами, — возразила Мариан.
— Вы ошибаетесь, мне это вовсе не трудно. Точно так же, как Вади Зияд может поведать вам во всех подробностях о том, что в эти годы происходило со мной.
— Не понимаю...
— О, разумеется, не понимаете... Вполне может быть, что вы знаете о Зиядах даже меньше, чем знаю я.
— Вы ошибаетесь, ни Вади Зияд, ни его внуки ничего от меня не скрывали... Поверьте, у них не было для этого никаких причин.
— Я понимаю, что вы устали и хотели бы поскорее закончить. Мне бы тоже этого хотелось. Но все же позвольте рассказать окончание этой истории. Уверен, Вади не будет возражать. С того рокового 1948 года мы оба много страдали, и оба понесли тяжкие утраты: мы потеряли своих детей. А самое грустное — то, что его дети, так же, как и мои, погибли, сражаясь за идеи, в которые свято верили.
— Я уже почти закончила доклад. Полагаю, мне больше нечего добавить. К тому же я устала...
— Не волнуйтесь, у вас будет достаточно времени, чтобы хорошенько обо всем подумать. И думаю, уже сегодня вечером для вас начнется новая жизнь.
— Я вас не понимаю...
— Разумеется, понимаете, только боитесь это признать. Так вот, слушайте дальше...
Я ничего не знал о Вади вплоть до 1972 года. Он не желал ничего обо мне слышать, да и я не искал повода с ним увидеться. Война разлучила нас; мы оказались во враждующих лагерях, и на карту было поставлено много больше, чем жизни нескольких тысяч человек, для которых оказалось чрезвычайно важным обладать этим куском земли.
Израильтяне хорошо понимали, за что борются; знали, что если у них отнимут этот кусок земли, им снова придется вести жизнь вечных скитальцев, вручив свою судьбу в чужие руки. Мы не могли этого допустить. На протяжении веков мы томились в гетто, платили неподъемные налоги тем, кто соизволил принять нас в свои государства, терпели неустанные гонения и клевету и постоянно страдали из-за неправедной ненависти всех тех, кто обвинял нас в том, что мы распяли Иисуса.
На протяжении скольких поколений детям твердили одно и то же: евреи убили Иисуса! Это на долгие века сделало нас преступниками и париями, а мы на протяжении этих веков делали все, чтобы не возбуждать лишнего гнева всех, кто ненавидел нас уже за то, что мы живем на свете. Мы страдали от погромов в России, Польше, Германии и еще во многих и многих местах... Нас изгнали из Испании, Португалии... На свете не было ни одного места, которое мы могли бы считать своим; все, что у нас было, что давало нам силы все эти годы и века — неистребимое чувство, что есть на свете место, откуда мы все родом, где кроются наши корни, и это место — голые холмы Иудеи и Самарии.