Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991
Шрифт:
Ой как не хочу быть отнесенным к породе «воспоминальщиков», которые вытаскивают тот или иной эпизод своего общения с великим человеком, выпячивают близкие отношения с ним. В общем, моя короткая редакторская работа с Аркадием Натановичем для него и впрямь была малозначительным эпизодом, для меня же осталась дорогим воспоминанием. И когда я рассказываю о наших с ним коньяк-брейках, не делаю никаких обобщений — пил ли АН или не пил, много или мало. Не знаю. Думаю, просто ему в то время надо было держать себя в тонусе, что он и делал каждый академический час…
А вообще более жесткого и неуступчивого автора, дорожащего каждой буквой своего текста, мне как редактору встречать не приходилось. Аркадий Натанович управлял мною, командовал
При каждой новой встрече он поражал меня, как и в первый раз, своим величием — трудно подобрать другое слово, чтобы определить впечатление от его облика, в котором доминировала какая-то, я бы сказал, грозная доброта, хотя в повседневном бытовом общении он был застенчив, даже как-то беззащитен, абсолютно лишен малейшего пафоса, поразительно скромен, непритязателен. Перед глазами стоптанные домашние тапочки, в которых ходил один из самых значительных русских писателей второй половины XX века.
Изданию «Опоздавших к лету» Андрея Лазарчука предшествует предисловие АБС.
Война отвратительна. Любая война, ибо это есть противоестественное состояние человеческих отношений.
Даже война справедливая — за свободу и независимость страны, против жестокого и бесчестного врага, — даже такая война остается страшным слепым Молохом, пожирающим жизни и души, убивающим в людях разум и справедливость. Это потом — в газетах и бездарных романах — война предстает красивой, героической, привлекательной и увлекательной. В натуре же она всегда — вонь, страх, хроническое недосыпание, грязь, озлобление и — смерть, каждый день чья-нибудь смерть, и первыми гибнут самые лучшие, самые добрые, самые чистые и благородные…
«Война есть продолжение политики иными средствами». Увы. Но правильнее было бы добавить: «грязной политики», «подлой политики», «бездарной и бездушной политики». Ибо честная и разумная политика войны не порождает.
Андрей Лазарчук написал о войне, которой никогда не было. И в то же самое время он написал о всех войнах сразу, но в первую очередь о войнах второй половины XX века со всеми их онерами — особенной лживостью и жестокостью, богатой идеологической оснащенностью, повышенной бессмысленностью и бездарностью. Корея, Вьетнам, Афганистан, Ближний Восток, Индостанский полуостров, Персидский залив… Сколько крови, сколько горя, сколько красивых слов, зовущих убивать; могилы, руины городов, руины человеческих душ — и для чего? Кто-нибудь стал счастливее после этого? Лучше? Добрее? Умнее? Хоть кому-нибудь стало после этого легче жить?.. Кто победил? И кого?
Герои Лазарчука, обливаясь потом и кровью, строят мост, дабы одержать победу — над кем? Или, может быть, над чем? Над разумом. Над жизнью. Но ведь победа над разумом — это безумие. А победа над жизнью — это смерть.
Кажется, на склоне века мы стали понимать эти простые и горькие истины. Кажется, герои Лазарчука готовы превратить мост войны в мост мира…
Очень хотелось бы, чтобы Андрей Лазарчук опоздал со своей повестью. Очень хотелось бы, чтобы уроки его героев никому больше не понадобились бы. Очень хотелось бы верить, что в наше время война уже невозможна — возможен только ядерный коллапс цивилизации, который назвать войной, собственно, уже нельзя, как умирание нельзя назвать болезнью.
К сожалению, в этом мире редко происходит то, что нам хотелось бы…
20-м марта датирована
Евгений и Любовь Лукины принадлежат к новому, четвертому поколению советских фантастов, — поколению 80-х. Читатель заметил их сразу и давно. Прирожденный юмор, свежесть и лаконичность стиля, нечасто встречающаяся замечательная способность сочетать высокую достоверность описания окружающего мира с самой безудержной фантазией — все эти качества быстро вывели Лукиных в число признанных и наиболее популярных писателей своего поколения. Их рассказы регулярно становятся призерами самых различных опросов читательского мнения. Сейчас, наверное, невозможно найти любителя фантастики, которому их произведения были бы незнакомы.
Мне кажется, Лукины уже давно достигли профессионального уровня работы, я подумал об этом несколько лет назад, прочитав их блестящую повесть «Вторжение», — несомненно одну из лучших повестей, опубликованных в советской фантастике за последние десять лет.
Они молоды, энергичны, интеллигентны, трудолюбивы, у них впереди, не сомневаюсь, еще множество ярких и самобытных произведений. Уверен, что такой коллективный автор способен украсить собою любую писательскую организацию нашей страны, и с радостью рекомендую Евгения и Любовь Лукиных в члены Союза писателей.
23 марта в ленинградском «Литераторе» публикуется изложение выступления БНа на недавней встрече писателей-фантастов «Антиутопия сегодня».
<…>
Я отношусь к людям, которые считают, что между утопией и антиутопией общего чрезвычайно мало. Это противопоставление, я бы сказал, совершенно случайное, чисто терминологическое, не содержащее, как мне кажется, никакой рациональной информации. Правда, я не великий знаток этих вещей, но, судя по тому, что известно, скажем так, дилетантам, утопия возникла как стремление описать мир, который должен быть. Это попытка спланировать рациональное будущее. Все ранние, классические утопии построены именно по этому принципу и проистекали именно из этого желания: нынешний мир плох, неустроен, как сделать так, чтобы мир был хорош и устроен!
С таким представлением об утопии, насколько я понимаю, человечество рассталось в XX веке. Потому что в XX веке я не знаю ни одного сколько-нибудь значительного произведения, построенного по этому принципу. Вероятно, последней утопией человеческой, получившей достаточно широкую известность и распространение, была «Туманность Андромеды». Это была попытка Ивана Антоновича все-таки сконструировать мир, каким он должен быть. Что же касается антиутопии, то это литературное течение возникло совершенно из других соображений. Слово «должен» никогда не присутствовало, мне кажется, в психологии творца антиутопий. Это мир, которого я не хочу. Мир, который может произойти, если все пойдет дальше так, как идет сегодня, и которого я не хочу. Вот так возникли первые антиутопии. И заметьте, если утопии умерли в XX веке, то антиутопии в XX веке как раз родились. Начал, видимо, Уэллс, и, по-моему, первая самая знаменитая антиутопия — это «Машина времени». Причем она в своем роде замечательна и очень непохожа на все антиутопии, которые писал впоследствии тот же самый Уэллс. Это, если угодно, некая романтическая антиутопия. Это прощание с XIX веком, так бы я определил «Машину времени» Уэллса. Ему очень нравился XIX век, и его очень пугал XX, пугал, видимо, не зря. Дальнейшие антиутопии следовало бы называть иначе, все-таки роман-предостережение — гораздо более точное название для литературы такого рода. Скажем, произведения Олдоса Хаксли и Замятина — это никакие не антиутопии. Это романы-предостережения. Люди пишут: вот, смотрите, если будете плохо себя вести, то вот что с вами случится через 20, 30, 40 лет…