Структура стихотворного текста в аспекте герменевтической теории интерпретации (на материале английского сонета XVI-XIX вв.)

Николаева Светлана

Тем не менее совершенно очевидно, что определение стихотворного текста, основанное исключительно на его формальных характеристиках, не может считаться полным и адекватным. Необходимо принять во внимание сущностные особенности концептуального уровня текста. Так, по мнению А. Г. Степанова, стихотворная речь отличается от прозаической полным объемом означающего, где все его признаки представлены как значимые, актуальные [Степанов, 2007: 211]. Другой важнейшей особенностью выступает эстетическая компонента, без которой – даже при наличии всех перечисленных облигаторных и факультативных признаков конструктивного уровня – текст неизбежно теряет статус художественного (ср.: «…единственной функцией, которая будет присутствовать в художественном тексте всегда, остается функция эстетическая, поскольку только она обладает свойством систематизирующего начала в отношении и содержания, и формы литературного произведения» [Николаев, 2004: 51]).

Все сказанное

выше объединено в формулировке, предложенной С. Г. Николаевым: стихотворный текст – это «произведение литературного искусства, созданное в соответствии со всеми известными законами языка, характеризуемое наличием незамкнутого ряда сущностных формальных признаков, важнейшими из которых, хотя и не облигаторными, являются ритм и рифма, в котором эстетическая функция выступает как доминирующая, а коммуникативная на ее фоне заметно ослаблена» [Николаев, 2004: 51]. Именно это определение, в котором учтены все генеральные особенности стихотворного текста, представляется нам на сегодняшний день наиболее адекватным. Что, впрочем, никак не мешает нам дополнить его упомянутым ранее особым графическим обликом стихотворного текста как одним из его сущностных дифференциальных признаков.

Нами уже отмечалось, что немаловажной характеристикой любого текста является его коммуникативная направленность. Эта мысль развивается и обосновывается еще в философской герменевтике, рассматривающей язык и текст с позиций их онтологической значимости: только при наличии реципиента язык может осуществить свою главную, назывательную, функцию. «Текст представляет собой <…> фазу в процессе установления взаимопонимания», – отмечает Г.-Г. Гадамер [Гадамер, 1999: 211–212]. Это утверждение поддерживают и представители современной лингвистики – с той лишь разницей, что коммуникативная функция текста сегодня может мыслиться не только как первостепенная (см., например, определение текста как системы речевых знаков, «воплощающей сопряженную модель коммуникативных деятельностей отправителя и получателя сообщений» [Сидоров, 1987б: 38–39], но и просто как одна из (пусть обязательных, но не ключевых) текстовых характеристик [Левин, 1998: 464]. Поэтому кажется логичным, что создание текста любой направленности, в том числе и текста стихотворного, связано с процессом смыслопорождения, вкладыванием в него определенного сообщения, рассчитанного на то, что рано или поздно – но в любом случае неизбежно – оно будет воспринято и интерпретировано получателем. Эта ассоциация активно изучается не только в контексте лингвистических исследований [Новиков, 1983; Лукин, 2005], но и с позиций дисциплин, находящихся на стыке наук, например, психолингвистики [Выготский, 1956; Лурия, 1979; Залевская, 1999].

Как справедливо отмечает М. М. Бахтин, текст как высказывание определяется двумя интегральными характеристиками: его замыслом (интенцией) и осуществлением замысла, причем взаимоотношения между ними и определяют характер текста [Бахтин, 1986: 298]. Номинация «авторский замысел» (ср. термины психолингвистики и коммуникативной лингвистики «коммуникативное намерение», «коммуникативная интенция») нередко употребляется для обозначения первой ступени творческого акта, предшествующей непосредственному порождению текста (см., например, [Крупчанов, 2003: 273–274]). Однако это утверждение представляется не вполне исчерпывающим, поскольку в процессе создания текста его замысел редко сохраняет свою изначальную сущность, меняясь в соответствии с дальнейшим ходом мысли автора, как и под влиянием выбранной/выбираемой (и также изменяемой в процессе творчества) формы произведения. «Всякое воплощение замысла всегда есть и его уточнение, а в большинстве случаев и его изменение», – отмечает Д. С. Лихачев [Лихачев, 1983: 581]. Подтверждение этой мысли находим и в более поздних исследованиях российских лингвистов. Ю. В. Казарин видит в дихотомии «поэтический замысел – поэтический результат» основное противоречие, в рамках которого рождается необходимая для создания стихотворного текста «поэтическая энергия» [Казарин, 2004: 18] (ср. сходное высказывание В. А. Лукина [Лукин, 2005: 284]).

С последним утверждением согласуются и выводы западных текстологов. Так, представитель французской генетической критики Д. Феррер убежден в том, что не генезис детерминирует текст, а сам текст является «жестким определителем» своего генезиса [Феррер, 1999: 230–231]. Говоря об обратной связи в процессе порождения текста, ученый образно характеризует данный феномен как «постоянное переписывание истории» текста им же самим [Там же: 233]. Особенно важным в нашем случае представляется последующее замечание Д. Феррера о том, что явление обратной связи по сути не противоречит остаточному явлению изначального контекста, но дополняет его, поскольку они проявляются друг через друга [Там же: 237].

Таким образом, в большинстве случаев взаимосвязь смысло- и текстопорождения выражается в том, что эти процессы, во-первых, взаимообусловлены и, во-вторых, протекают практически одновременно. С точки зрения

лингвистики художественного текста эта взаимосвязь прослеживается в единстве его конструктивного и концептуального уровней (ср. «…реально форма и содержание нерасчленимы, ибо форма есть не что иное, как содержание в его непосредственно воспринимаемом бытии, а содержание есть <…> внутренний смысл данной формы» [Кожинов, 2003б: 1145]; «замысел существует только в динамике изменений, нестабильности, в поисках “наилучшей формы”» [Лукин, 2005: 265–266]).

Обратим внимание и на то, что чисто семиотической характеристикой текста является и его знаковость, см. [Лотман, 1992: 129]. В этом смысле он обладает той же дихотомической структурой, что и любой языковой знак в соответствии с учением Ф. де Соссюра [Соссюр, 1999: 68–70, 112–114].

Сказанное приобретает особую значимость при обращении к тексту стихотворному (см. [Якобсон, 1987: 81]). Сегодня большинство ученых сходятся на том, что такой текст, «возможно, как никакой другой художественный (текст. – С. Н.) – необходимо рассматривать одновременно и как единое целое, <…> и как сложную структуру, которая складывается из элементов, сравнимых с единицами языка, но обладающих своей неповторимой спецификой» [Николаев, 2004: 56].

Итак, «стихотворный текст есть целое» и «стихотворный текст есть структура» – вот два важнейших положения, в которых раскрывается глубинная сущность любого произведения поэтического искусства. Первое из них предполагает реализацию одной из базовых характеристик текста вообще – его цельности, выражаемой здесь в единстве конструктивного и концептуального уровней. Важна их неразрывность, взаимопроникновение, при которых форма не противопоставляется содержанию, не выступает его «подчиненной оболочкой», но мыслится как его естественное продолжение, неотъемлемая часть. При этом содержание данного текста может получить только данное материальное воплощение: форма становится понятием глубоко индивидуальным, индивидуализированным, а ее изменение ведет к изменению содержания. Более того: форма также понимается как один из факторов смыслопорождения, влияющий на формирование и воплощение авторского замысла. Все отмеченное указывает на то, что единство конструктивного и концептуального уровней в стихотворном тексте лежит в основе его порождения и восприятия. Уточним, что мы намерены употреблять термин «форма» как частное воплощение конструктивного уровня текста, сужая его значение до особенностей словесно-фразовой структуры, графической и ритмической организации текста (хотя приведенные замечания сохранят свою релевантность и при широком понимании формы, принятом в литературоведении: см., например, [Кожинов, 2003б: 1145–1148]).

В защиту мнения о том, что стихотворный текст следует рассматривать в ракурсе единства его конструктивного и концептуального уровней, высказываются многие авторитетные ученые. Так, по утверждению Ю. М. Лотмана, «стихотворение – сложно построенный смысл. Все его элементы суть элементы смысловые, являются обозначениями определенного содержания» [Лотман, 1999: 48]. На этой же мысли настаивает Е. Г. Эткинд: «В поэзии все без исключения оказывается содержанием. <…> Понимать поэзию значит <…> понимать форму, ставшую содержанием» [Эткинд, 2001: 43]. Об актуальности означенной проблемы свидетельствует и возникновение в первой половине XX в. понятия «содержательной формы» (а также функционально сходных с ним сложных концептов «оформленное содержание» и «формообразующая идеология»), в отечественном литературоведении разработанного и обоснованного М. М. Бахтиным [Бахтин, 1994: 304–321] (ср. также замечание В. Е. Холшевникова о том, что форма не просто органически связана с содержанием, а, «более того, форма содержательна» [Холшевников, 1983: 6], и наблюдение М. И. Шапира о «семантизации внешней формы» [Шапир, 2000: 19]). Некоторыми учеными высказывается мысль о том, что в поэзии форма, продиктованная традицией (имеются в виду устойчивые стихотворные формы – сонет, рондо и др.), не вступает в отношения взаимовлияния со смыслом поэтического произведения, а, напротив, «накладывается» на содержание [Эткинд, 1998: 58]. С таким утверждением трудно согласиться, поскольку формальные признаки любого стихотворного текста так или иначе обусловливают структуру его концептуального плана, в то время как смысл стихотворения корректирует его форму.

Положение о том, что любой, даже самый незначительный, на первый взгляд, компонент стихотворного текста функционально равноценен его содержательной составляющей, объясняется его повышенной информативностью, восполняющей сравнительно небольшой текстовый объем по числу инкорпорированных в него разноуровневых языковых единиц. Существенно и то, что нередко стихотворный текст на основании своих свойств – лаконичности, повышенной информативности и неразрывности конструктивного и концептуального уровней – метафорически приравнивается к сложному языковому знаку [Залевская, 2002: 63; Бабенко, Казарин, 2005: 12] и даже лингвистическому понятию единого слова [Потебня, 1990: 139–140; Лотман, 2001: 184].