Струны: Собрание сочинений

Верховский Юрий Никандрович

МАКСИМ ЮРОДИВЫЙ

Во времена татар, засухи, глада И Черной Смерти – лютою зимой, Всего лишась, едва прикрыт лохмотьем, Когда мороз трещал, хрустел и злился, По улицам он бегал средь народа Смущенного, страдавшего – и громко, Без устали: «Хоть яростна зима, Но сладостен, – всё повторял он, – рай». И слышавшие укреплялись духом. И было неизменно так, покуда Жил, подвиг свой свершая на Москве, Максим – юродивый и чудотворец.

СОЛНЦЕ В ЗАТОЧЕНИИ

Некий царь прогневался на Солнце И велел сложить великую башню Без окон без дверей, с крепкими стенами, И Солнце в ту башню заточил он. Среди бела дня мрак черный растекся, Пятнадцать ден Солнце не светило. И разгневались на то гневом великим Все двенадцать планет небесных – И молот тяжкий состроить повелели Больше темной башни царевой. Крепко тем молотом башню били. Из первой трещинки луч показался – И великая башня расселась – На волю выплыло ясное Солнце. Потом

на той башне улеглася Цапля. А как села Цапля на море Да свои распустила крылья, – Всё море крыльями покрывала.

ДВА КРЕСТА

Когда-то был рекою наш ручей. Смотри, как берега его широко Раздвинулись: один уходит вдаль Обширною, пологою долиной; Вон нива, вся струистая, пространно На нем переливается волнами Под легким ветром; вон луга светлеют И улыбаются на солнце, влажно И сочно зелены; а там – деревня Курится светлыми столбами дыма На светлом небе и блестит оконцем, Темнея гнездами дворов, избушек И огородов пестрых и звуча Чуть слышно звуками привычной жизни. Другой же берег, правый, всходит круто К суровому темнеющему бору, Что как-то жестко вырезал свои Немногие отдельные вершины По-над черно-зеленою стеной Немыми знаками на бледном небе; Внизу опушкой видная дорожка Теряется в бору; и, заглушен Столетним мягким шумом – слышишь? – звон. И, отвечая предвечерним звукам Невнятным говором, но умиренным, В песчано-каменистом ложе, с камня На камень тихо прядает ручей, Прозрачный и холодный, беспокойный, Но светлый. Там же, где из бора вплоть К нему дорожка подошла, а против Тропинка из деревни, – там струе Подставлен деревянный желобок И, сужена, она с особой силой Прозрачною хрустальною дугой В кипенье пены звучно ниспадает И хлопья белого цветенья мчит, И поглощает, и, опять прозрачна, По камням и песку спокойно вьется. Порою из деревни с коромыслом И парой ведер девушки сюда Бегут, переговариваясь звонко, И осторожно, медленно обратно Идут, чуть ношу светлую колебля Плечами сильными. Порою жница Усталая сойдет кувшин наполнить. Звучащий под упругою струей – И к ней устами быстрыми приникнет. А то в полдневный зной придет пастушка Склониться и студеною водою Вдруг шею, плени, и лицо, и грудь Так весело и жадно освежить И убежать к недальнему, в истоме Жующему, медлительному стаду. Но и с крутого берега порой Из бора строгого неспешно сходят Крутой протоптанной дорожкой жены, Безмолвные иль с тихими словами, В одеждах черных и с поникшим взором. Не раз бывали встречи водоносиц Тут – резвых, шумных, ярких, там – спокойных И строгих. Тотчас тихий разговор Приветным становился, и простым, И сдержанным. Вот после мирной ночи За лесом заалело. Ярче. Первый Так бодро, остро резкий брызнул луч И алый край слепительного солнца Торжественно и медленно поплыл Над смутно темными зубцами елей. Туман заколыхался и пополз Над просиявшею водой, белея Всё реже, тоньше. Тихо у воды Сидит черница, опустив на землю Кувшин тяжелый. За ручьем, напротив К воде падущей девушка поникла – Руками под упругую струю – Склонив лицо румяное и плечи. Глядит черница на нее: «Послушай, Скажи, сестра, что это у тебя Два крестика на шее – кипарисный И золотой?» – «А ты пришла мне тайну Свою поведать?» – «О, давно хочу – И не могу. Или могу? Да, слушай. Никто не знает. Я его люблю. Он был моим. Он умер. Я одна. Мне жизни нет. Вот всё – как на духу». — «Так, я давно узнала по тазам – Тебя сюда в обитель привела Печаль сердечная – твой тяжкий крест». «Ну, а твои два крестика?» – «Что делать! Хоть ты меня спросила так нежданно, Уж расскажу и я тебе, сестрица, Мою житейскую простую повесть. И я любила, а была ль любима – Не ведаю. Так говорил мне, правда, Прекрасный мой жених. Но вдруг уехал, Мне только крестик золотой оставил – Вот этот, маленький. С себя позволил Он снять его». – «Забыв тебя?» – «Да, правда, Жизнь бурною волной его помчала – И я его жалею. Он так молод». – «А ты не молода? Иль ждать его Еще ты долго будешь? Не придет». – «Да, не придет, я знаю. Но молиться О нем могу. У Бога жизни легкой Прошу ему – и верю, Бог услышит. И мне легко. Всё помню я, что крестик Его на мне. Что делать? Надо жить. Старухе матери во мне опора. Вот и сейчас родная ждет меня – И с внучками. Прости. Вот зазвонили В обители. Спеши. И я в обитель Приду когда-нибудь». – «Тебе легко». – И медленно пошла одна лесною Дорожкою на благовест недальный – И темный бор блистал на солнце, влажный, Прохладный, нежился с приветным шумом; И полем не спеша пошла другая Росистою тропинкою в траве С игрою радужной несчетных капель, Не расплескать стараясь полных ведер, К родной деревне, издали звучащей Живыми звуками привычной жизни, По-утреннему милыми. А солнце Уж поднялось горячее и землю Широкую лобзает ровным светом.

БУДЕТ ТАК

НАБЕРЕЖНАЯ РАБОЧЕЙ МОЛОДЕЖИ

Волна о берег плещет – как в Неве, Решетка над водой – как в Ленинграде, – Задумчивы в печальном торжестве И в сумрачной, но радостной отраде. Дух боевой, упорный, как волна, В твоих бойцах, о, город мой любимый, Отлит в огне прочнее чугуна И

волей закален неодолимой. С тобой я верной памятью всегда Сердечною – мгновенной, многострунной… Миг — ясная широкая вода, Ограды над водой узор чугунный.

СМОЛЕНСК РОДНОЙ

Я слышал, что над грудами развалин Он уцелел – собор, венчавший город, С своими маковками золотыми – Ковчежец драгоценный, вознесенный На холм крутой, широко опоясан Наружной круглой лестницею белой – Так памятен он взору моему. Быть может, и дрожал, и колебался Под варварскими выстрелами он – Такими, что подобных не знавал Во все века протекшей старины И давней, и недавней, но, как прежде, И тут, неуязвленный, устоял. А сколько здесь, в его же кругозоре, Великих памяток – не уцелевших, Не сбереженных строгою судьбой И дикою ордой?!. Ужель погиб И памятник двенадцатого года – Там, около Лопатинского сада, Издалека подобный обелиску, На площади обширной, где войска Молитвенно и стройно поминали Шестое августа – день роковой? А за проломом городской стены, Пробитым в ту же тяжкую годину Наполеоновскими ядрами – Чугунный скромный малый памятник На месте, где не сдавшийся французам Расстрелян подполковник Энгельгардт? А там, среди аллей в квадратном парке, Что назывался странным словом Блонье, Воздвигнутый в дни детства моего С решеткою из нотных стройных строчек, Изящный памятник России – Глинке? И тут, совсем невдалеке – музей, Мне памятный, вмещавшийся при мне В одной скромнейшей комнате. Его Собрал своими старыми руками Семен Петрович Писарев, учитель Словесности российской и историк – Один из первых – города Смоленска. (Я помню, проходили там часы Живые обязательных уроков В рассказах, в поясненьях благодушных И древней, и недавней старины…) О, сколько памятей и слез невольных, Хоть не пролитых, но в груди кипящих, О, сколько горечи и озлобленья И в нем же веры в правое возмездье – Великое и всенародное, Не только тут лишь, в этом сердце старом, Не здесь, а там и там – во всех краях, Во всех сердцах, истоптанных вслепую Немецким грязным подлым сапогом! Ее так много, злобы той священной И веры правой, что не может быть, Чтобы она не сдвинула горы И та бы не рассыпалась песком.

СОНЕТЫ

НОВОСЕЛЬЕ

Я не отшельник, тут обретший келью, Но лишь обласкан тихим пепелищем И волю возлелеял в сердце нищем – Да будет мир над жесткою постелью. И труд да снидет, супротивный зелью Немецкому, да станет дом жилищем Для тех одних, с кем правду жизни ищем, Кто к общему паломник новоселью. Нет малых дел. И скромною куделью Прядется пряжа на замену старой; А нить порвавший взыскан крепкой карой Самоуничтоженья перед целью Великой, как не высказавший словом Заветного – не в боли, в мире новом.

ПОСЛЕДНЕЕ СОЛНЦЕ

Осеннее прощальное тепло С бело-лазурной чистой высоты На старческие тусклые черты Широкой светлой полосой легло. Оконное огромное стекло Дарящих мощных сил, что излиты В последний раз, не умеряло. Ты Доверчиво лелеял в них чело. И не смыкались веки бледных глаз; Недвижный, ты лишь одного хотел: Закатный день, пребудь же чист и цел. И долго-долго этот мирный час, Слепительный, вокруг тебя не гас, И мир был – твой всей болью смертных дел.

ГНЕВ

Плотина прорвалась – и пруд ушел. Остался ручеек, – полоской тонкой Сочится скромно и струей незвонкой Чуть орошает углубленный дол. Так вдалеке от грозных бед и зол Остался я, но не иду сторонкой, – Нет, не стесненный ветхих лет заслонкой, Свой ясный путь и я в свой час обрел. Тут, поравнявшись с каменною кручей, Хоть косной, но упорной и живучей, Я прядаю, вконец остервенев, — В себе взрастив взрывающий заслоны, Объемлющий собратьев миллионы Единый, цельный всенародный гнев.

ОГОНЬ-СЛОВО

Немало там поэтов-братьев бьется; Из ткани слов, что трепетно жива, Взрастают подвиги, а не слова, – Как словом, так штыком теперь бороться. Родного дома скрипнули воротца, К родимой груди никнет голова, И мирный день святого торжества Вернувшегося встретят мореходца; Так ты, поэт, с дорожною сумой Из дыма и огня придешь домой – Из страшного и сказочного края; И станет словом бывшее огнем; В него мы будем вслушиваться; в нем Пыл боевой пребудет весь, играя.

БУДЕТ ТАК!

Пусть мы мечтатели и бредим на досуге; Но разве можно жить живому без мечты? Пусть подрываются под нашу жизнь кроты, Мечту мы пронесем сквозь темень, сквозь недуги. Во дни страдальные нежнее нет услуги, А мыслью крепкою и грезе отлиты В миры грядущего железные мосты, И так не брезгуйте строками бредней, други. Там жизнь душевная становится стройна, Где музыка звучит в неуследимом строе; И блещет в мировом величии война, Когда симфония мечтает о герое, Когда о подвигах, каких в преданьях нет, «Так должно! Будет так!» – вам говорит поэт.