Студент
Шрифт:
– А на кой они?
– усмехнулся Савелий.
– Толку от них?
Почесал бороду и добавил:
– Вон лес стоит, вот тебе и деревья... А по поводу яблонь, дык, при Сталине налог был на них, три рубли за ствол. Непосильно. Вырубили все к ядрёне фене.
В колхозе дед по слабости здоровья и в связи с преклонными годами не работал. Государство положило ему пенсию двести пятьдесят рублей, и пенсией дед Савелий остался доволен. А хозяйствовать ему помогал старик Караваев, тоже бобыль.
Но хотя Караваев был всего лет
Караваев приходил к Савелию под вечер. Иногда приносил бутылку водки, и они выпивали. При этом дед Савелий отсчитывал Караваеву ровно половину стоимости водки вплоть до копейки.
Городских дед Савелий взял с охотой. Продукты выписывал колхоз: мясо, молоко. Картошку давал дед Савелий, а за все это ему писали трудодни...
Я проснулся первым, немного полежал с открытыми глазами, посмотрел снизу на ходики, которые висели прямо над головой и встал. Сначала нехотя, потом, когда вышел во двор, меня охватило чуть свежим холодком, и я окончательно проснулся. Утра стояли уже прохладные. Над рекой плыл туман, стелился по земле, отчего казалось, что река затопила берега, и деревья тоже стоят в воде. Хозяйки варили обед, и над трубами вился дымок. Где-то залаяла собака, промычала корова, звякнули ведра, перекликнулись женщины. Деревня проснулась. Наступали те благодатные предутренние часы, когда трудно заставить себя встать, так спать хочется, но именно в эти ранние часы проявивший мудрость получает заряд бодрости на весь день, наполняется восторгом и жаждой деятельного труда; и в эти часы человек, наверно, как никогда близко стоит у порога раскрытия тайны бытия и разрешения вечного вопроса смысла жизни.
Когда я вернулся в дом, ребята уже сидели с заспанными глазами на соломенном настиле, который служил нам постелью, постепенно отходя от сна.
В поле мы выходили рано. От того, как быстро мы закончим выделенный нам участок, зависело, как долго мы пробудем в этом Богом забытом колхозе.
Недалеко от нас работали школьники. Они как воробьи прыгали по грядкам, очень быстро набирали картошку в ведра и носили к тракторному прицепу. Ссыпать картошку помогал им молодой учитель. Ребячьи голоса летали в воздухе, и работать было вроде веселей.
На уборке картошки еще работали украинцы, которые каждый год нанимались на работу в колхоз. Это был семейный подряд, работали они от зари до зари, и результат у них был значительнее, чем у нас, молодых и неискушенных в полевых работах, и зарабатывали они хорошо.
Местным же денег не платили, им писали трудодни, и они работали спустя рукава.
Девушки, среди которых и наш первый курс, и четвертый, к концу дня чуть не ползли по борозде, да и у нас, стоило разогнуться, в глазах темнело, блохами прыгали черные точки, и мы сменяли друг друга, чтобы грузить мешки с картошкой, которые
Пятикурсница Алина Сомова, которая в первый день, когда мы после обустройства пришли к ним посмотреть, как они устроились, с высокомерием дембеля к молодому солдату сказала: "А вы, вьюнош, тоже студент? Даже не верится, такой молоденький". Я смутился, но девушки с четвертого и, тем более, с пятого курса казались мне такими "старыми", что думать о каком-то равном отношении с ними я не смел. Двадцатидвух - двадцатитрехлетние, они казались мне из другого времени, - невесты для взрослых мужчин.
Алина Сомова вдруг повалилась на спину и напугала всех, взвыв дурным голосом: "Ой, девки, не могу, помру сейчас!"
Девушки мгновенно побросали ведра и расселись вокруг Алины.
– Тошнит, девки, видеть эту картошку не могу!
– проговорила Алина.
– А что?
– отозвалась старшая группы Света Новикова.
– Очень даже может быть такое. Я где-то читала про сибаритов. Они вели праздную жизнь. У них даже не водопроводы были, а винопроводы. Лежит, а в рот вино капает.
– Во, жизнь!
– отозвался с лошади бригадир Семен Петрович, нюхом почуявший непорядок и притрусивший с соседнего поля, как всегда зачуханный и небритый.
– Так вот, говорят, один сибарит, - продолжала Света, не обращая на него никакого внимания, - увидел, как работают в поле рабы, и тут же умер.
– Это как же?
– не поверил бригадир.
– А также! Сердце не выдержало.
– Лопнуло, значит! Это от вина, - убежденно сказал Семен Петрович и потрогал левый бок.
– Ну, у вас не лопнет, вы самогон пьете!
– серьезно заметила Алина.
Девушки дружно засмеялись, а бригадир, хлопая глазами, переваривал Валькины слова. И вдруг понес в бога мать:
– Растопырились, туды растуды на три деревни. Привыкли в городе на задницах сидеть, мать вашу ...
– А ну, работать!
– срываясь на визг, закончил свою речь Семен Петрович.
– Arbeiten. Все понятно, - перевела Алина.
– Aufstehen, мать вашу!
Бригадир Семен Петрович ничего не понял, хотя чувствовал в этих словах что-то ругательное по отношению к нему, но так как зла больше не осталось, сказал нормальным голосом:
– Ладно, по иностранному-то умничать, образованные! Чтоб мне ряд сегодня весь добрали.
И, хлестнув лошадь прутом, ретировался.
На Семена Петровича не обижались ... Великая вещь привычка. Первое время на мат реагировали болезненно, жаловались чуть не со слезами своему директору, директор говорил с председателем, председатель кричал на бригадира, а бригадир на председателя. И какое-то время бригадир бранных слов не произносил, но потом они прорывались с еще большей силой. Председатель разводил руками: "Ну что я могу сделать? Такой народ. Снять с бригадирства, так это всех подряд снимать придется ... Иной раз и сам сорвешься ..."