Ступени профессии
Шрифт:
Вот случай, о котором в связи с этим надо рассказать. Ведущим тенором в театре был Павел Рише. Артист его положения считал унизительным для себя брать уроки по подготовке партий в театре. Он считал себя обязанным знать партию, а где и как учил ее — дирекцию это не касалось. На первых репетициях со мною он почувствовал, что его затрудняет выполнение предложенных сценических задач. Что он делает? Договаривается со мной о регулярных с ним занятиях по актерскому мастерству за соответствующее вознаграждение. Он и артистка Сафонова — ведущее меццо — весь сезон занимались со мной дома элементами актерского мастерства. Это ничуть не поколебало их авторитет, тем более что занятия эти скоро принесли чудесные плоды. Ведущий
Коллектив? Со мною произошел случай, который не забудешь. Незадолго до войны был издан строжайший приказ: кто опоздает на работу на пятнадцать минут — увольняется. Как только этот приказ был опубликован, так на второй же день я, никогда не опаздывающий, прихожу на репетицию на сорок минут позже. Причина была самая банальная — часы! Но разве в таких обстоятельствах ее объявишь?
Машины в театре не было, послали грузовик. Примчали в театр, а в нем атмосфера катастрофы. На сцене в декорациях третьего акта «Кармен» замерли хор, солисты, статисты. В зрительном зале сидит многочисленная комиссия, пришедшая как раз проверять точность выполнения строгого приказа, рядом — дирекция, партком и местком в полном составе. По залу ходит бледный директор Николай Васильевич Сулоев. При входе администратор собирается меня предупредить, но умница Марк Маркович Валентинов — наш главный режиссер, схватив меня за руку, процедил решительно и грозно: «Бегом на сцену и репетировать в полную силу, без перерыва». Обуявший меня страх заставил подчиниться. Я вбежал на сцену, на ходу начав репетировать. Артисты, сорок минут стоявшие на своих местах, все поняли и стали репетировать изо всех сил, более того, это была демонстрация восхищения моей режиссурой. Коллектив меня спасал!
Чувствовалось, что и комиссия наслаждалась репетицией и не собиралась уходить, хотя факт преступления уже был «налицо». Потом — длинное заседание в кабинете директора, посвященное тому, как меня спасти. Театральный врач (он же артист) отвез меня немедленно в диспансер, где солидный консилиум обнаружил неблагополучие с сердцем, и я три месяца ходил туда принимать ванны. Артисты «вспоминали», что и раньше у меня «шалило сердце». Говорят, что на заседании кто-то вспомнил, что я всего-навсего студент-дипломник, а в приказе о таких ничего не сказано. «Ну и ну!»— сказал мне вечером директор, принимая сердечные капли. «Студент-дипломник» был оставлен в театре.
О Николае Васильевиче Сулоеве тоже есть что рассказать, «Провинциальный» директор не служил в театре, а жил в нем. Театр — его честь, его счастье и несчастье — все! Крутился, чтобы театр существовал.
Война застала нас в Иванове. Утренний спектакль «Иван Сусанин». Каждое слово, интонация, весь дух, пронизывающий эта произведение, били по кровоточащим ранам каждого, кто был в зале. Публика в этот день была наэлектризована. В последующие дни перестала ходить в театр, чтобы потом снова переполнить его.
А я? Мое дело идти в военкомат, что я и сделал. Прошел все формальности и уселся на стул перед парикмахером. Началась стрижка «наголо», я ведь рядовой, необученный. Вдруг крик: «Покровского на выход!» Парикмахер оставляет меня с наполовину стриженной головой. «Следующий!» Я схожу вниз, там директор с трясущимися от негодования губами. Он явно не находит слов, чтобы меня изругать: «Как можно, в такой момент!» Он поднял весь город, чтобы спасти меня для театра.
А театр пуст, моя режиссура никому не нужна, и от армии я освобожден. Кто я? Спустя несколько дней Николай Васильевич приходит с Любимовым ко мне домой и издали начинается разговор о трудном времени, о долге артиста, судьбе театра, потребностях военного зрителя. Конечно, хорошо «Нижегородцы» и «Юдифь», но публике нужна разрядка! В Горький многие приезжают на сутки с недалекого тогда фронта,
Что? Все органы, руководящие искусством, справедливо требуют серьезного, мобилизующего, патриотического репертуара, а мы — оперетту? Да, в театре случайно есть нотные материалы оперетты Стрельникова «Холопка» — надо ее быстро поставить. «Но я не ставил оперетт, я даже их не видел…» — «Неважно!» «А кто еще?» — как всегда восклицает Лев Владимирович. «На роль комика возьмем местного куплетиста, каскадная пара — премьеры балета (поют же они на вечеринках!), герои, слава богу, в опере есть. Закатим декорации — ого-го!»
Быстро, сам себе не веря, забыв все свои принципы и понятия, ставлю «Холопку», а за нею в двенадцать дней с Исидором Аркадьевичем Заком — «Сильву» Кальмана. Театр переполнен военными. Командование благодарит. Алексей Дмитриевич Попов был на спектакле и пришел в восторг… Не так легко в этом разобраться. А вот директор Сулоев и дирижер Любимов поняли, что офицера, у которого один день передышки, надо развлечь, дать отдых, а не пугать еще и в театре. Развлечь!
Жизнь научила тому, что театр должен развлекать и, развлекая, помогать жить, понимать жизнь, ориентироваться в ней. Мы в театре бываем такими мудрыми и серьезными, стесняемся развлекать и смешить, не тренируем в себе и в артисте умение это делать. Речь не об облегчении искусства, а о возврате театру одной из важных его граней.
«Не боги горшки обжигают», — сказал мне отец перед моей поездкой в Горький.
«А если я провалюсь?»
«Вот и хорошо, — сказала мама, — скорей вернешься домой».
Любая альтернатива всю жизнь была для нее приемлемой и желанной. Я не провалился и через пять лет вернулся в Москву, домой, уже не застав отца. Началась работа в Большом театре. Но театры так называемой «провинции» (или, если угодно, «периферии») для меня значат: театры энтузиастов, театры профессионалов, театры мастеров и хороших людей. Просто каждый театр работает в своем городе.
СЛУЧАЙ В МЕТРО
Не каждый случай, что происходит с нами в жизни, запоминается навеки. Сотни их отправляются в запасник памяти и иногда, по надобности, появляются оттуда, а иные пропадают вовсе. Но случай, о котором я хочу рассказать, остался при мне. Он трогателен до слез, и он выражает время, касается морально-этической стороны жизни. Вместе с тем он — ничем не выдающийся на фоне множества других, канувших в Лету. Один из многих, а потому типичный.
Москва. Дни войны. Метро. Народу немного, но все сидячие места заняты, да еще пять — шесть человек стоят. Напротив меня два паренька лет по десяти — двенадцати сидят на лавках развалившись. Картина мало привлекательная. Ребята спят, небрежно разбросавшись на диванах вагона. Это у всех вызывает раздражение, брезгливость.
Входят две женщины средних лет. Они оживлены, болтают, в руках у них сумки. Им тяжело. Они подходят к спящим ребятам, пробуют их разбудить словами: «Развалились тут… видят пожилых людей и сидят… вместо того чтобы уступить место старшим…» Когда это мало помогает, вступают в разговор сидящие на диванах пассажиры: «Да уж, нынешнее воспитание… Уступят они место как же, безобразники!»
Под общее наше поощрение, молчаливое или активное, ребят осторожно расталкивают и стаскивают с дивана: не грубо, нет, осторожно, но настойчиво и твердо. Парни покорно, совершенна не обращая внимания на активность взрослых, спокойно в полусне оставляют свои места и встают, прислонившись к дверям. Однако тот, кто был пониже ростом, скоро съехал на пол. «Вот безобразие», — заговорили активные, а молчаливые (в том числе и я) скроили презрительную мину и отвернулись.