Суд идет

Лазутин Иван Георгиевич

Своей просьбой Ануров подстегнул Шадрина. Он и не думал скрывать от следствия этот только что сообщенный факт, но, словно уличенный в намерении что-то утаить, поспешно принялся записывать показания подследственного.

— Почему же вы тогда не наказали ее?

— Молода. Неопытна. Зачем губить человека в тюрьме, когда на ошибку его можно указать на свободе?

— Однако вы великодушны.

— От умных людей я слышал, что великодушие не порок.

Ануров смотрел на Шадрина такими глазами, словно он собирался сказать ему что-то очень важное, но никак не решался, не знал, с чего начать. Даже в последний момент, когда за подследственным в комнату вошел солдат-конвоир, чтобы увести его в камеру, Дмитрий

продолжал читать на лице его острое желание в чем-то предостеречь, от чего-то оградить. Уже в дверях Ануров остановился и резко повернулся к Шадрину.

— Зря вы, гражданин следователь, впутали в это дело Школьникову. Она прекрасная девушка. Если можно, я могу подписать новый протокол, где не будет стоять ее имени.

— Вы свободны, Ануров! — резко ответил Шадрин и дал солдату знак: немедленно увести.

Что нужно от него этому Анурову? Почему он так смотрит на него своими всевидящими и словно все понимающими колдовскими глазами? Ведь не может же он знать, что Ольга его друг, невеста, почти жена? Никто об этом не знает из товарищей по работе. Да и Ольга — могла ли она посвятить кого-нибудь в святыню их интимных чувств? Ведь она скрытная, серьезная девушка. Не могла же она раззвонить на весь магазин, что ее жених — следователь. Но даже и в этом случае директор универмага узнал бы последним. Нет, Дмитрию просто кажется, что его втянули в какую-то опасную игру, где на карту поставлена не только судьба Ольги, но и его судьба и его честь. Одна смутная догадка сменялась другой. Одно подозрение наслаивалось на другое. И над всем этим хаосом обрывочных мыслей и чувств висела неприглядная, как темень погреба, тревога. «Скорей бы все это кончалось!.. Так дальше нельзя!»

И вдруг перед глазами встала картина: вход в метро, красивая женщина в котиковой шубе, толстый голубой конверт с сотенными бумажками… И слова Ольги: «Их две сестры… Они близнецы… Я видела их однажды вместе, они приходили к директору универмага. Одна из них жена Анурова…»

«Да, но кто же та, другая? Неужели я видел ее полгода назад, когда она приходила в кабинет Богданова? Тетя Фрося сказала, что это его жена… Может ли быть такое совпадение?.. А что, если?..»

Шадрин вышел в коридор. Где-то совсем рядом, в одной из камер, еле теплилась грустная песня:

Я знаю, меня ты не ждешь И писем моих не читаешь, Меня ты встречать не придешь, А если придешь — не узнаешь…

Длинный, длинный коридор. Угрюмые лица надзирателей, тяжелые низкие двери нумерованных камер. Много-много камер. Кажется, что нет им конца… Каждый шаг, гулко отдаваясь под потолком полутемного коридора, болезненным эхом хлестал по сердцу Шадрина. Не ждал, не думал, не чаял…

XX

И на этот раз Шадрин не зашел в обувной магазин. Теперь было не до ботинок. По пути в прокуратуру он заехал к Ольге. Она еще не вернулась из деревни. Серафима Ивановна ждала дочь со дня на день. Дмитрий посидел несколько минут в уютной натопленной комнате, пообещал зайти завтра вечером и вышел на улицу.

Над Сокольниками шел снег. Пушистый, крупный и спокойный снег. В такую вот погоду приходит к людям в дом радость и солнце. А он… С чем он шел к Ольге? Чем он мог порадовать ее? Сообщить, что завтра ее будут допрашивать, как соучастницу в преступлении? Да и мог ли он, имел ли он право сказать ей об этом? Нет, он не должен был об этом говорить. Он не имел права. Но он хотел видеть ее, чтобы по-новому посмотреть ей в глаза и спросить у нее единственное: всегда ли она говорила ему правду? Нет ли у нее на сердце камня прошлых провинностей? Не грызет ли ее за какой-нибудь

нечестный поступок совесть? Не утаила ли она от него что-нибудь очень важное и тревожное? Шадрин уверен был в одном: если она хоть в сотой доле повинна в том, в чем ее хотят обвинить, она ему все расскажет. Пусть со слезами, пусть моля прощения, но не скроет. Она не сможет обмануть его.

С этими мыслями Шадрин вышел на широкое асфальтированное шоссе и зашагал к метро. Шел медленно, заложив руки на спину и глядя себе под ноги, словно что-то выискивая на запорошенной пушистым снегом дорожке.

Через час он вернулся в прокуратуру. Не успел сесть за стол и приняться за дела, как его вызвали к прокурору.

Дмитрий вошел в кабинет Богданова.

— Во сколько закончили допрос? — спросил прокурор, испытующе взвешивая взглядом Шадрина.

— В двенадцать.

— Сейчас уже два. За это время можно пешком дойти до Рязани.

Шадрин ничего не ответил и подал прокурору папку с делом. Тот бегло прочитал показания Анурова.

— Великолепно! Еще две лисицы залетели в капкан. А вы говорили, что их всего четверо. Да-а-а… — Прокурор встал и, распрямившись в полный рост, отстегнул петлю на воротнике кителя. — Раньше в своих показаниях они ничего вам не говорили об этих двух гражданках?

— Нет.

— Вот видите, Шадрин, а вы кичитесь. Столько времени бьетесь над этой четверкой, уже собрались писать обвинительное заключение, а дело, как оно выходит на поверку, еще только начато. Увлекаясь сумасшедшими, вы выпустили из поля зрения здоровых преступников. Не зря вам досталось вчера на орехи. Работа следователя — это не лекция на тему. «Все граждане СССР имеют право на образование». Тут нужен точный глаз, цепкий ум и опыт. — Богданов сжал кулак и энергично опустил его на зеленое сукно стола. — Опыт, опыт и еще раз опыт! А его-то у вас кот наплакал.

Нудной показалась Шадрину мораль Богданова. Но, как подчиненный, он должен выслушивать ее до конца, не перебивая.

— Какую выберем меру пресечения этим двум гражданкам? — спросил прокурор.

Шадрин пожал плечами.

— Думаю, можно вполне ограничиться подпиской о невыезде. Не так уж страшна здесь ситуация.

— Нельзя! Могут сговориться. Немедленно арестовать! Ступайте и пишите постановление на арест кассирши Школьниковой и товароведа Мерцаловой. Три человека показали о их соучастии. Здесь все ясно, как белый день. А потом вам же самим удобней, если все они будут под одной крышей. Допросы, очные ставки — все это будет удобней вести, когда они почти рядом друг с другом. И потом полная и гарантийная изоляция.

Ручка прыгала в руках Шадрина, когда он писал постановление об аресте Ольги. В глазах его плавали строчки, они переплетались туманными кругами, он все еще до конца не понимал, что случилась такая беда, из которой выбраться нелегко. Шадрин знал, что, по закону, он теперь не мог и не имел права вести дело, в котором замешано близкое ему лицо. Это железное правило советского уголовного процесса было настолько непреклонно, что никаких исключений, продиктованных самыми честными и бескорыстными побуждениями, здесь не могло быть. Но он еще чего-то ждал, на что-то надеялся, считая, что вот-вот поступит в прокуратуру какое-то новое доказательство и все увидят, что Ольга невиновна, что она оговорена.

Оба постановления на арест прокурор подписал размашисто, с явно нескрываемым удовольствием. И тут Шадрин твердо решил заявить прокурору, что дальше дело Анурова и его компании он вести не может.

— Николай Гордеевич, у меня к вам серьезное сообщение. — Шадрин не договорил фразы. В кабинет вошел помощник прокурора Наседкин, который положил на стол перед Богдановым толстую папку.

Богданов принялся поспешно листать исписанные мелким почерком страницы, что-то выискивая в них.

— Николай Гордеевич…