Суд идет
Шрифт:
Варламов остался в кабинете прокурора, когда из него вышли все, кроме Богданова.
В коридоре к Шадрину подошел Кобзев и принялся ругать его за то, что тот отказался от выступления.
— Ведь ты же признал эту пошлую критику! Но это же не критика, а издевательство! Перед райкомом и перед городской прокуратурой тебя представили как лентяя и выскочку. Смотри, до чего договорился Богданов — намекнул насчет судьбы Сысоева. Эх ты, Шадрин, Шадрин, а я-то думал!..
— Ничего, ничего, Леонид. Смеется тот, кто смеется последний. Я еще скажу свое слово, когда накипит. Мне пока еще рано вставать на дыбы. А тебе, за твою поддержку —
Скрипя протезом, по коридору мимо проходил Артюхин. Лицо его было и виноватым и заискивающим. Всем своим видом он походил на нашкодившую собачонку, которая, чтоб ее не наказали больно, ползет к ногам хозяина, машет хвостом и неуверенно смотрит ему в глаза.
— Вот чудак! Встал бы да признал критику. Пообещал бы исправиться — и все дело в шляпе. Подумаешь — поругали. Нас тоже по первости ругали, да еще как ругали! Почище, чем тебя. — Артюхин добродушно улыбался.
Шадрин хотел ответить ему улыбкой, но не мог. Перед ним стоял человек, которого он жалел, как младшего слабого брата, как инвалида. А он… «Нет, с таким я не пошел бы в разведку. Может предать. По глазам вижу — сможет». И Шадрин не пожал руки, которую протянул ему Артюхин. Он сделал вид, что не заметил ее. Тот долго стоял с протянутой рукой, потом как-то неестественно закашлялся, неловко повернулся и направился к выходу.
Бардюков на ходу застегнул свою форменную шинель, на секунду замедлил шаг, молча кивнул головой Шадрину и Кобзеву и скрылся в дверях. Другие следователи, которых Шадрин знал меньше, чем Бардюкова и Кобзева, простились с ним тепло, по-дружески, поддерживая его сочувственными взглядами, в которых Дмитрий читал: «Терпи, казак, атаманом будешь».
— А ты что не одеваешься? — спохватился Кобзев, который не находил себе места: так он волновался. Казалось, что он готов был отсидеть еще одно собрание, чтобы выступить с настоящей резкой критикой. — Я спрашиваю, что ты не одеваешься?
Дмитрий рассеянно ответил:
— Мне нужно кое-что… кое-что приготовить к завтрашнему дню. Прямо с утра еду в тюрьму на очную ставку.
— Что ж, давай, только лучше бы утром пришел пораньше. На свежую голову лучше думается. А потом после такой головомойки…
Но Шадрин все-таки остался. Простившись с Кобзевым, он прошел в свой кабинет, раскрыл папку с делом Анурова и его компании. Буквы в глазах прыгали. Слова перед ним представали ничего не выражающими иероглифами и цепочками синих узоров. Между строками он видел лицо Наседкина, самоуверенную улыбку Богданова и заячий трепет в маленьком, неприметном лице Артюхина. «До чего же затюкали! А ведь когда-то, наверное, неплохим солдатом был. Воевал, потерял ногу в боях… А вот тут… Только из-за того, что живет в вечном страхе, что всякий раз ткнут носом в неграмотный оборот или в лишнюю запятую, так опустился человек».
Шадрин сидел за своим маленьким столом и силился осмыслить все, что произошло за последний вечер. Он как-то сразу растерялся. Как же так?! В школе был первым учеником, и сейчас еще стены избы, в которой протекало его детство, увешаны застекленными рамками с пожелтевшими похвальными грамотами. Среднюю школу закончил с отличным аттестатом. После окончания курсов разведчиков попал на Доску почета. Награжден семью правительственными наградами за боевые заслуги в войну. С отличием закончил Московский университет. Работе в прокуратуре отдает всего
Шадрин мысленно обращался к себе и не находил ответа. Положив голову на скрещенные руки, он сидел неподвижно. Перед глазами его назойливо вставали картины выступления прокурора и его помощника. Потом, словно каким-то стремительным броском, воображение перенесло его в другую обстановку. Вход в метро. Женщина в черной котиковой шубке передает ему пакет. Голубеют сотенные хрустящие бумажки. А вот пошли детали последнего разговора с Богдановым. Шадрин силился вплоть до мелочей вспомнить этот разговор, но он оседал в памяти расплывчато, смутно — все тонуло в идиотическом смехе сумасшедшего Баранова…
Дверь в комнату кто-то открыл. Дмитрий оторвал от стола голову. В дверях стоял Богданов. Он зашел в кабинет и закрыл за собой дверь. Молча сел на стул, на котором обычно сидят допрашиваемые. Шадрин поспешно встал, уступая ему свое место. Но предупредительный жест прокурора говорил: «Сидите, не беспокойтесь».
Шадрин смотрел в глаза прокурору, а продолжал видеть его свояченицу в котиковой шубке. Он припомнил даже цвет конверта: голубой, без надписи…
— Теперь-то вы, наконец, уяснили себе, за что вас ругали? — сочувственно и устало спросил прокурор.
— Уяснил, — задумчиво ответил Шадрин, не в силах отогнать видение белокурой женщины в котиковой шубке.
— Как вы теперь думаете послезавтра писать обвинительное заключение по делу Фридмана и его сообщников?
— По делу Анурова и его сообщников, вы хотели спросить?
— Это частности.
— Буду писать так, как диктует мой долг.
— И как рекомендует прокурор?
— Нет! Как обязывает Закон.
— Вы по-прежнему настаиваете на Указе от четвертого июня?
— Да.
— Вы об этом не пожалеете?
— Нет.
Прокурор встал со скрипучего стула, застегнул верхнюю пуговицу кителя и уже почти в дверях холодным, начальственным тоном произнес:
— Завтра утром едем вместе в тюрьму. Посмотрю вас в работе. — Не закрыв дверь, Богданов вышел и оставил за собой эхо твердых гулких шагов по длинному, тускло освещенному коридору.
А Дмитрий продолжал сидеть над исписанными листами протоколов. Он так и не подготовился к завтрашнему дню.
XVIII
Богданов в этот вечер вернулся домой неразговорчивый и злой. Всю дорогу он мысленно готовил разговор с Шадриным. В голове всплывало множество вариантов избавления от строптивого и непокорного следователя. Как облегчение, он твердил про себя: «Смять! Выгнать с позором!..» А какой-то далекий голос шептал: «Осторожней. Чтобы смять Шадрина, нужны веские доводы, он из молодых, да ранний. Умен и напорист. Умеет держать язык за зубами. Выступать на партийном собрании не стал, чего-то задумал. Это не дурачок Артюхин».