Суд идет

Лазутин Иван Георгиевич

Семен Реутов сидел насупившись и кусал губы. Когда же милиционеры увели Бармина в гримировочную, откуда все еще доносился его надсадный голос, он не выдержал и покинул президиум.

— Вы куда? — остановил его Кирбай.

— Не могу видеть, когда человеку затыкают рот.

— Вернитесь, Реутов, собрание еще не кончилось!

— Для меня оно кончилось!

— Вы об этом пожалеете!

— Посмотрим.

Семен не вернулся. Он скрылся в гримировочной. Разговора его с Кирбаем никто из президиума не слышал. Вряд ли кто догадался в зале, почему ушел со сцены первый секретарь райкома комсомола.

Зал постепенно

начал затихать. Кое-кто, пригнувшись и воровато пробираясь между рядами, незаметно покинул сход.

Кирбай тронул ладонью Круглякова и предложил ему сесть.

Роль председателя собрания теперь полностью перешла к Кирбаю. Минуты три он стоял, широко расставив руки на зеленой скатерти. Стоял молча, до тех пор, пока в зале не наступила полная тишина. Внешне он был спокоен, только взгляд его усиленно работал. Он пристально смотрел на тех, кто был наиболее возбужден.

— Ставлю в известность: прежде чем вынести все эти четырнадцать кандидатур на обсуждение схода, каждая из них подробно и досконально рассматривалась и изучалась руководящими товарищами из райисполкома, а также райкома партии. Что касается факта, что Бармину не дали слова, то это не есть зажим демократии! Это есть пресечение похабщины! Вы что, не видите, что он пьяный?! Находясь под арестом, Бармин не прекращает систематически употреблять спиртные напитки. Но это, товарищи, моя вина. Я, признаюсь, не провел соответствующего инструктажа с охраной. Они не проверяли передачи родных. Это мы в дальнейшем учтем. Теперь приступим к последнему голосованию. А то мы слишком засиделись, сеноуборка нас не ждет. — Кирбай оглядел зал, провел ладонью по густым кудрям и спокойно продолжал: — Так как других предложений по кандидатуре Бармина не поступило, то я предлагаю голосовать за первое. Прошу поднять руки…

На первых рядах поднялось десятка два рук да руки три-четыре в средних рядах.

Кирбай был невозмутимо спокоен.

— Прошу опустить. — Он поспешно взмахнул рукой. — Поднимите, кто против?

Всего несколько рук поднялось в зале. Одну из них поднял Филиппок. Он стоял рядом с Дмитрием Шадриным и дрожал, как в лихорадке. Чуть поодаль от Филиппка, почти в самом углу, опершись подбородком на длинную суковатую палку, стоял дед Евстигней и старчески таращил слезливые глаза на президиум.

— Опустите! — поспешил распорядиться Кирбай, заметив (хотя сделал вид, что не заметил), что из средних рядов нерешительно протянулись еще две руки. — Большинство голосов за то, что гражданин Бармин подпадает под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР, о чем… — Кирбай плавно повернулся к девушке-секретарю, которая на краешке стола писала протокол, — о чем прошу и записать в протоколе схода. Для зачтения резолюции слово имеет второй секретарь райкома партии товарищ Кругляков.

Кирбай сел на свое место с таким видом, словно он только что живым и здоровым вышел из такой атаки, которая для других могла бы быть смертельной. Теперь он мог спокойно по привычке барабанить мягкими белыми пальцами о крышку стола.

Дмитрий издали заметил, как в улыбке Кирбая промелькнуло выражение сдержанного торжества.

Резолюцию Кругляков читал с трибуны, из-за которой он был еле виден. Читал бегло, скороговоркой, ни разу не подняв глаз от листа, который, как видно, был уже написан и отпечатан на машинке заранее.

— Укатали Гараську, укатали! — глухо

простонал Филиппок, когда они с Дмитрием вышли из клуба. — Теперь за меня возьмется. Я по глазам его понял. Так впиявился в меня своими зенками, когда я руку против поднял, что у меня аж мурашки по спине побегли.

Распаренные, потные люди молча выходили из клуба. Негнущиеся огрубелые пальцы тянулись к кисетам.

XIV

Летние ночи в Сибири часто бывают темные. А тишина порой стоит такая, что даже робость берет.

Осмотревшись, Дмитрий направился в переулок. Сзади его кто-то окликнул. Это был Филиппок.

— Егорыч, я останусь. Может, дадут повидаться с Гараськой. Да и Нюрку отпускать одну боюсь. Чего доброго руки на себя наложит. Карахтер у нее сумасшедший. Да вот еще захвати этого старого филина! — Филиппок под локоть подвел к Дмитрию деда Евстигнея.

— Ты еще здесь, дедушка? — спросил Дмитрий.

— Здеся, здеся, а то куда же я денусь. Ты уж, Митяшка, доведи меня до дому, а то я где-нибудь в канаву забреду, а не то в колодец завалюсь. У нас их тут, черти собачьи, понарыли видимо-невидимо, каждый хозяин норовит свой выкопать.

Дмитрий попрощался с Филиппком и взял под руку деда Евстигнея, который шаркающей походкой, пригнувшись, засеменил по черной пыльной дороге.

Когда сворачивали в переулок, дед Евстигней выругался:

— Вот окаянный пастух, где повадился гонять! Чуть не до коленок вляпался, паларыч его расшиби!

Дмитрий приглушенно захохотал.

— Ну как, дедушка, понравился сход?

Евстигней крякнул.

— Сход-то пондравился, да вот зря мужиков выселяют.

— Как же вас понимать: сход понравился, а мужиков, выходит, выселяют зря?

— А то как же не зря! Поди, каждый пуповиной прирос к своему родному дому, попробуй отдери без крови.

— Так что же тогда делать с такими паразитическими элементами, если они не хотят честно работать и сидят на шее у других?

— Сбить с шеи и заставить работать.

Несколько минут шли молча, потом дед первым начал разговор.

— Ну, первых еще туда-сюда, этих можно, видать, мужики совсем никудышные, раз против мира пошли и обессовестились в отделку. А вот двух последних понапрасну слопали. А зятя Филиппка совсем зазря съели… Тьфу ты, мать честная, опять вляпался! Не пастух, а срамота одна! Сколько раз ему всем миром говорили, чтоб задами гонял, а он все свое одно — через село гонит.

Дмитрию было и смешно и горько. В глазах его неотступно стояли беспомощно забитый Цыплаков в своей распоясанной гимнастерке, хрипящий Герасим Бармин, которого за шиворот волокут в гримировочную; падающие от президиума черные колеблющиеся тени на белом экране в глубине сцены… И над всем этим стоял несокрушимый и уверенный в своей правоте Кирбай.

Забыв на минуту о деде Евстигнее, Дмитрий мысленно представил себя стоявшим перед Кирбаем в его кабинете. Вот он, Шадрин, доказывает ему, что тот совершил вопиющее беззаконие, что он попирает элементарные конституционные свободы. «Лишить человека последнего слова!» — не выходило из головы Дмитрия.

Он остановился, заслышав за спиной чьи-то шаги. Их обгоняли две молоденькие девушки, возвращавшиеся с танцев.

— Девушки, вам далеко? — спросил Шадрин.

— Мы на конце живем, — робко ответила одна из них.