Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Как будто и не было ее…
Дул холодный, пронизывающий ветер, глухо, погребально подвывало море.
Меня и разбудили на рассвете холод и это чувство мгновенной утраты, зияющей пустоты. Под это погребальное вьюжное завывание я и проснулся.
Веры не было. «Часа два, как ушла», — сказал Виктор. «Проспал невесту», — пошутил Павлов.
…На склоне бугорка в снежной траншее, метрах в ста от нашей «землянки», мы поставили ручной пулемет. Отсюда хорошо просматривался спуск к реке, хуторок из двух домиков
И вот Генка Кулаков, белесый парнишка лет восемнадцати, нарушил запрет. В разрывах предрассветного морозного тумана он заметил подводу возле одного из домиков и суетившихся вокруг нее солдат. Он и полоснул по ним. Потом еще, еще. Увлеченно, взахлеб. Тотчас со стороны немцев ворчливо, басовито отозвался крупнокалиберный. Пригибаясь пониже, я бросился к неглубокому ходу сообщения, мы прокопали его в снегу, побежал к Генке, с тем чтобы он немедленно прекратил бессмысленную пальбу.
Немцы ударили из миномета. Близкий разрыв бросил меня на дно. Второй разрыв, третий. Я услышал слабый вскрик. Пулемет умолк.
— Санитара, санитара, — вдруг отчаянно завопил Генка. Он орал так, что его, наверное, слышно было и врагам. По крику я понял, что ранен он легко.
Вскоре я был возле окопчика. Я видел уже скорчившегося Генку, левую руку он испуганно прижимал к груди.
Со стремительно ширящимся воем, казалось, прямо на нас обрушилась мина. Она шарахнула в самый край окопа. Полетел снег, мерзлые комья земли. Они забарабанили по униженно согнутой спине. Тошненько завоняло взрывчаткой.
— Слышь, ты живой?.. — почему-то шепотом спросил меня Генка. Он оказался в странном положении: зад кверху, голова между ног, голос его шел будто из подземелья.
И тут я дал себе волю. Приподнимаясь, отряхиваясь, я длинно, безобразно матерился, свободно припоминая все когда-либо слышанные мною сочетания. Генка хохотнул. Такой обрадованный всхлип вышел.
Я полез за санитарным пакетом, начал бинтовать ему руку.
Сеялся редкий снежок. Разрывы начали уходить от окопчика, снова приближаться, словно искали, нащупывали они что-то.
Генка приподнялся, толкнул меня плечом.
Прямо по полю к нашему окопчику бежала маленькая фигурка с санитарной сумкой на боку.
— Назад! Назад! — в полный голос закричал я.
Метнулась вверх земля, перемешанная со снегом, дымом. Осколки с визгливым хрюканьем впивались в снег. Когда я снова приподнялся, Вера была уже близко, шагах в десяти. Она бежала наклонившись, петляя, придерживая рукой сумку. Я увидел настороженные глаза ее, полуоткрытый рот, даже капельки пота, словно веснушки, на переносице.
Негромко, одиноко прозвучал выстрел. Вера дернулась, остановилась и, как-то удивленно разводя руками, начала медленно оседать на землю.
Я выскочил из окопчика, метнулся к ней. И в это же время Генка судорожно ударил из пулемета. То ли он знал, где скрывался немецкий снайпер, то ли бил он, превозмогая боль, орудуя одной рукой, так, для острастки, но только снайпер молчал.
Я упал на колени. Вера дышала со всхлипами, веки ее были
Пошел по полю. Я не слышал разрывов. Я видел их медленное кружение, они, торопясь, то опережали меня, то подходили, то приближались с боков. Мне они уже были не страшны. Помимо воли я подумал: коснись меня, я бы скорректировал поточнее.
Проваливаясь, с усилием выдергивая ноги, я шел, держа Веру на руках, по снежному, дымно воняющему полю, присыпанному тусклой холодной металлической пыльцой… Ко мне бросилась здоровенная деваха, военфельдшер третьего батальона. Она пришла к нам вместе с Верой.
— Куда ее?.. Куда ее?.. — быстро спрашивала она. За первым же укрытием возле сарайчика мы уложили Веру на кем-то разостланную плащ-палатку.
Едва глянув на Веру, военфельдшер заторопилась, достала шприц, сделала укол в руку.
— Да что же ты… — негодующим, стонущим голосом крикнула военфельдшер. — Шинель расстегивай!
Меня не слушались руки. Она со злостью оттолкнула меня, рвала петли, расстегивала шинель, ватник, гимнастерку. Грубо обнажила неправдоподобно белую грудь с упругим коричневым соском и охнула, беспомощно уронив руки. Возле левой груди, чуть повыше соска, кровоточила крохотная ранка.
Вера вдруг задвигалась, застонала. Огромным усилием раздвинула веки. Жар сжигал ее зрачки, они незряче уставились в сеющее мелкий снег небо.
Вера прикрыла их, веки словно свело судорогой, тихим слабым голосом внятно сказала:
— А это… оказывается… не страшно…
И затихла. Уже навсегда.
Мы хоронили ее у дороги. Выдолбили неглубокую могилу. Завернули в плащ-палатку.
Когда первый мерзлый ком, глухо охнув, ударил в плащ-палатку, меня шатнуло, как будто ударили в сердце. До сих пор все происходило как в полусне, как в тяжком бреду. И только теперь я понял, с обжигающей непереносимой болью осознал, что все это происходит с Верой, что это ее убил сегодня немецкий снайпер поутру, что это ее зарывают в стылую землю.
Я рванулся, я хотел спрыгнуть в могилу, чтобы поднять ее, чтобы взглянуть на нее еще раз. Можно же посмотреть в последний раз!..
Виктор с силой схватил меня и молча потащил от могилы. Я вырывался, он останавливался, держал меня. Глухо стучала, стонала земля.
Хоронили мою жизнь, мою любовь. Мою первую любовь. Тогда я не знал этого.
Нет, я не плакал тогда на том поле. Я как будто перестал жить…
В те минуты, в те часы во мне что-то перегорело, и пепел холодной тяжестью лег на самое донышко сердца. Всю войну я чувствовал его стылую тяжесть в своем сердце.