Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
— Всем выходить! Разобраться по взводам! Через пять минут двинемся!
И тут послышался уже знакомый нам прерывистый противный вой. Вновь на деревню обрушились немецкие самолеты. Они шли цепочкой друг за другом.
Бомбили с невиданным ожесточением. Заходили вновь и вновь. Бомбы неслись одна за другой. «Юнкерсы» выли так, что казалось, раскалывается земля. Сирены они включали, что ли?..
Но уже после первых минут, сквозь вой, свист, обвальный грохот рвущихся бомб я услышал напряженное татаканье пулемета.
Вот он умолк.
Взрывы, один за другим. На мгновение устанавливается тишина. И вновь мерное: та-та-та…
Как только началась бомбежка, мы все почему-то сгрудились поближе к печке. Надежнее считалось, что ли! Но вот снова заговорил пулемет, и первым не выдержал я. Поднялся с пола, двинулся к окну. За мной — Виктор. Этот пулемет побуждал поступать не по-обычному. Он разрушал тягостное оцепенение.
Из разбитого окна был виден угол двора и подальше, в воронке на вбитом столбе, на котором вращалось обыкновенное колесо от телеги, хоботком поднятый вверх станковый пулемет «максим». У пулемета, зажав рукоятки обеими руками, невысокий, в одной телогрейке, перепоясанный командирскими ремнями. Шапка сдвинута набекрень, прищуренные глаза, собранное в комок худое скуластое лицо. Он чуть повернул пулемет на колесе и, приседая, ударил навстречу воющему, падающему самолету. Казалось, самолет несется прямо на пулемет. Пулемет рокотал с мерной одержимостью, крошечное пламя билось на дульце. Стремительно вырастал, ширился свист бомбы. Я отшатнулся от окна. Рвануло так, что стена колебнулась.
Пулемет умолк на секунду. И вновь, как ни в чем не бывало: та-та-та-та…
И второй самолет, завывая еще яростнее, понесся на пулемет. А тот, в ватнике, быстро поворачивая на колесе свой неуклюжий «максим», бил ему навстречу. Провожал, когда самолет выходил из пике. Он, казалось, прикипел к своему пулемету, и ничто не могло его оторвать.
Уже было видно, что фашистские летчики приметили пулемет. Они пикировали на него. Били из пулеметов и пушек. Обрушивали бомбы.
А он жил, звучал в разрушительном хаосе, как победный человеческий голос мужества! У меня щипало в глазах. И хотелось знать, кто он, этот человек…
Тут засвистело так… Нас словно втягивало в вихревую, бешено ширящуюся воронку. Мы все попадали на пол. Взрыв потряс дом. И тут же рвануло второй раз. Дом шатался и скрипел. Он, казалось, вот-вот рухнет. Острая вонь взрывчатки хлынула сквозь распахнувшуюся дверь. Страшно закричали в коридоре, в прирубе. Когда началась бомбежка, многие из дома перебрались туда. Прируб, сложенный из толстых бревен, должно быть, казался более надежным.
Оттуда, из дыма, шатаясь, схватившись руками за глаза, шагнул высокий худой боец — я узнал его, это был Белянкин из расчета Виктора. Он отвел руки, глаза его — выпученные кровавые пятна — слепо тыкались в разные стороны, из них сочилась по щекам кровь. Он кричал: «А-а-а…»
Виктор бросился
— Пойди посмотри, кому нужна помощь, организуй!
Я переступил через порог. И не знал, куда поставить вторую ногу. Дым еще не рассеялся. Одна бомба, очевидно, угодила прямо в прируб. Вторая, поменьше, в коридор. Передо мною на полу, на разъехавшихся досках, валялись убитые и раненые. Обрушившийся потолок открывал зеленоватое небо с мигающими далекими звездами.
Я постоял, стараясь разглядеть, кто убит, а кто ранен и кому необходима помощь.
Сквозь стоны, безнадежные всхлипывания умирающих я услышал слабое, но отчетливое, ясное:
— Алексей!
И чуть громче, требовательнее:
— Яловой!
Я повернулся и встретился с глазами Кузьмы Федорова.
Он лежал, упираясь плечами в угол, голова чуть приподнята.
Большими, как будто выросшими глазами он показал: «Ближе!»
— Алексей! — сказал он, когда я шагнул к нему. Он говорил отчетливо, только тихо, едва было слышно. — Леша! Будь другом, прикончи меня…
Я отшатнулся от него. Мне показалось, он не в себе. Забормотал: мы тебя сейчас перевяжем, вынесем…
Кузьма сморщился. Что-то похожее на презрительную улыбку тронуло его губы.
— Дурак! — сказал он своим отчетливым тихим голосом. — Ты посмотри…
Он с усилием двинулся. На месте ног — кровавые обрубки, а повыше, из-под раздвинувшихся пол шинели, выползали синеватые кишки. Они выдувались, словно пузыри.
Я отступал от него, качал головой, что-то бормотал несвязное, бессмысленное, а он смотрел на меня презирающими, молящими, жалкими глазами обреченного…
Борис спросил, что там. Я сказал о Кузьме. У Бориса как-то неожиданно кровь отхлынула с лица. Он будто помертвел. Решившись, снял автомат с шеи, шагнул в сенцы. Я видел через распахнутую дверь, как он наклонился над Кузьмой, о чем-то поговорил, поцеловал в губы, отошел, приподнял автомат.
Я зажмурил глаза. Резанула короткая очередь…
…И вот мы вновь втроем плечо в плечо стоим перед выбитым окном. В деревне то тут, то там разгораются на холодном ветру пожары. Горит и соседний дом. Ветер то наклоняет, то вновь выметывает вверх дымное пламя. Несет гарью. Наползают сумеречные набухшие облака. Они роняют тихие снежинки. Снежинки кружатся, как мотыльки, тянутся к огню, исчезают в бушующем пламени.
— Я ему сказал — прощай, — неожиданно заговорил Борис. Голос сдавленный, с хрипотцой. — И прости… Он ответил: «Спасибо, друг. Жене напиши, мол, в бою…» И даже прикрикнул: «Скорее! Кончай!»
У Бориса затряслись плечи. Доконало и его.
…Странно он плакал. Глаза широко открыты, уставились вдаль. А из них, как бы сами собой, катятся слезы, прокладывают бороздки по неподвижному темному лицу.
Но я старался не смотреть на Бориса. Я смотрел на все разгорающийся огонь, на дальнее сумеречное поле, слышал знобкий свист ветра, треск рушащихся построек.