Судьба драконов в послевоенной галактике
Шрифт:
Мы въезжали на площадь, залитую безжалостным светом прожекторов. Машины останавливались у стен, отворялись кузовы, оттуда спрыгивали люди, площадь быстро заполнялась народом.
Мама выпрыгнула из машины. Следом за ней - я. Мама протянула мне сумку: "Держи и не выпускай".
Сидоров держал в руке разграфленные листки, перелистывал их, шевелил губами.
– Мы пойдем, - сказала мама, - ладно?
Сидоров кивнул, потом оторвался от своих листков и подмигнул маме:
– Удачи... Я наряды сдам, ну а уж если
– Сидоров развел руками.
– Выгорит, - мама заулыбалась, - у меня все выгорит.
Она крепко взяла меня за руку и повела сквозь толпу.
– Александр Петрович!
– закричала она.
– Саша, - она замахала рукой, Саня! Я здесь...
Люди недовольно оглядывались.
Людей было много, стояли они тесно. За порядком следили конвойные "псы". Они не давали толпе смешаться, делили ее на ровные квадраты, но мама смело пробиралась вперед, тыча конвойным под нос наши пропуска.
– Рая, - чуть удивленно выкрикнул пожилой полный человек, пробирающийся к нам, - ну наконец-то, где он? А...
Человек остановился рядом с нами, тяжело, устало дыша.
– Ну хорошо. Я уж думал... Все, все, Рая. Оформлено, завязано, пошли со мной.
Он вел нас к противоположной стене, окаймляющей площадь; от шума, толкотни, безжалостного света у меня кружилась голова, нестерпимо болели глаза и хотелось спать, спать.
Мы протискивались сквозь толпу, разделенную редкими цепями конвойных. Александр Петрович спешил. Несмотря на пар, вырывающийся у него изо рта, Александр Петрович потел и часто вытирал пот рукой со лба.
– Саш, - окликнула его мама, протискиваясь поближе, - что ты в самом деле?
– Рая, - сказал Александр Петрович, - только ради тебя и Дженнаро, только... Даже не столько твоя работа, хотя и она, конечно, важна, кто спорит... крупнейший специалист по формовке, но, Рая...
– Саша, - мама склонила голову, и я почувствовал, с какой силой она сжала мою руку, - я тебя не понимаю, о чем ты?
– О том, - озлился Александр Петрович, - что из-за тебя, ради тебя я отказался сегодня от великолепного рабочего, мастера золотые руки - он ушел в столовские...
– Александр Петрович, - мама все сильнее сжимала мою руку, - так надо полагать, что мне надо было уйти в труповозы?
– Не тебе!
– выкрикнул Александр Петрович.
– А я вас не просил брать меня в лабораторию, - закричал я, - я вас...
Мама развернулась и с силой ударила меня по лицу.
– Замолчи! Сейчас же, немедленно...
Александр Петрович через плечо смерил меня взглядом:
– А вас, юноша, я и в расчет не беру. При чем здесь вы? Мы беседуем вдвоем, и вам лучше в нашу беседу не вмешиваться. Меня ни капельки не волнуют ваши просьбы и желания - понимаете? Ни синь порох, как говорили в старину. Ясно?
После моего крика и резкого ответа Александр Петрович, после того, как
...Мы стояли у небольшого грузовичка, в кузове которого тосковало пятеро парней.
– Полезай в кузов, - приказал мне Александр Петрович.
Я поставил ногу на колесо машины, уцепился за борт, но мне не удалось подтянуться.
Парни, сидящие в кузове, лениво следили за мной.
– У, - сморщился Александр Петрович и попытался подсадить меня, - да что ж ты, как разварная макаронина... Ван! Подай ему руку, не видишь, что ли?
Один из парней поднялся, схватил меня за руку и с силой дернул.
Я перелетел через борт и шлепнулся, больно ударившись, на дно машины. Я стер рукавом слезы, сопнул носом и сказал, глядя на плотно зашнурованные черные ботинки Вана:
– Спасибо, Ван.
– Ван - это для Александра Петровича, а для тебя...Ван-цзи-вей. Вопросы?
Я поднял голову.
Ван-цзи-вей смотрел на меня сверху вниз так, как смотрят на того, кого собираются ударить.
И я испугался.
– Спасибо, Ван-цзи-вей, - покорно ответил я, - спасибо вам большое...
Я поднялся и уселся на скамеечку, тянущуюся вдоль кузова, напротив пятерых парней.
Ван вернулся на свое место.
– Джек, - сказал я, - Джек Никольс.
Парни молчали.
Один из них сплюнул и, глядя мимо меня, ответил на мое обращение:
– Познакомимся в процессе работы. Пока отдыхай...
Я понял, что эти пятеро ненавидят меня, и закрыл глаза.
Грузовик тронулся с места, но я не разлепил глаз. Мне было хорошо сидеть вот так, в полной тьме, проваливаться то в сон, то в явь... Меня знобило. И все равно было хорошо... с закрытыми глазами.
Иногда я слышал, что говорили сидевший напротив меня парни, иногда я слышал что-то другое, например, плеск моря или свист вьюги.
Мне было плевать. Я не прислушивался, и хоть не прислушивался, но слышал. Странное дело, мне было не стыдно слышать все то, что говорили обо мне парни. Видно, я уж чересчур устал и нанервничался.
– ...А Петрович в труповозах...
– Ну так. Это, блин, жизнь такая. В ней ни черта справедливости нет. Я давно понял...
– У, дрыхнет, гляди, как сынок дрыхнет...
– Ничего, пусть отсыпается. Мамочка уйдет - я его к Костроме поставлю. Он у меня ни одной ночки не поспит, ни одной! Все банки, склянки перемоет...
– Да ты на это чудо посмотри...Это же чмо. От такое рыло наел на маминых пирожках. Он же все склянки перебьет, а отвечать Костроме...
– Ничего он не перебьет. Первую чашку кокнет, я его...
– Он Сане настучит...
– Не... я этих сынков знаю - не настучит. Гордость не позволит. Их же мамы с папами учили: ябедничать нехорошо.