Судьба калмыка
Шрифт:
– Э, э, вы куда? – повернулся к ним солдат. – Ты вот что, заглохни, служивый! А то схлопочешь пулю. – и бандит вытащил из-под рубахи пистолет. – Е-мое! Да вы чё, ребята? – развел руками солдат. Из свинарника послышался визг свиньи. Обладатель пистолета сунул голову за дверь, любопытствуя как там идут дела, и тут же упал как подкошенный, сбитый с ног увесистым березовым колом. Его пистолет валялся у ног, а он сам корчился лежа в проеме двери. Подобрав пистолет, солдат передернул его, увидел что он заряжен, удивился и сунул его к себе за ремень. Из-за пазухи достал автоматный диск, укрепил его на автомате и взяв за ноги лежащего, оттащил его от двери, которую запер на засов. Сняв с лежащего на земле охающего бандюги ремень, он связал ему сзади руки. Тут же послышался сильный грохот в двери. – Миха, ты че, сдурел? – открывай дверь, а то свиньи разорвут нас! – орали изнутри. – Вот и хорошо! Навек запомните дармовую свинину! – загоготал солдат. За дверью творилось невероятное – визг свиней, один особенно истошный, крики людей, грохот в двери. – Яйца берегите, оторвут! – весело смеялся солдат, наступив ногой на бандита, пытавшегося встать. – Ну ты, сука служивая, вытащи нас, иначе в куски порежем! – заорали за дверью. – Ага, щас! – солдат весело загоготал, и выпустил автоматную очередь в небо. – Это мой учебник боевыми строчит! – добавил он. Как ни странно, в свинарнике все замерло. – Вот так чтобы и сидели тихо-мирно! – уже яростнее заорал солдат, дергаясь от перенапряжения и заваливаясь набок. Связанный бандит в страхе зажмурил глаза. Солдата швыряло по сторонам, он вставал, падал, но автомат из рук не выпускал. – Пристрелит так, припадок у него! – мелькнуло в голове у бандюги и изловчившись он взбрыкнул ногами и попал каблуком в лицо солдата. Солдат ошеломленно остановился на секунду, из носа у него хлынула кровь, к нему вернулось сознание. Быстро глянув на бандюгу с задранными вверх ногами, он резко выставил перед собой автомат, держа его за приклад и ствол, упал на него. – Задавлю, сволочь, – давил он автоматом поперек шеи. Ворюга захрипел, засучил ногами. – Погоди, Петька, убьешь, отвечать придется! – вывернулся из кустов второй солдат, застегивая на ходу свои галифе, без гимнастерки в нижней рубахе.Сзади него испуганно выглядывала с растрепанными волосами девка. Прибежавший солдат был здоровенный детина, но никак не мог оторвать своего товарища от лежащего внизу пришельца. Наконец это ему удалось и видя закостенелый взгляд с раскинутыми руками ночного гостя с каплями крови на лице и шее, он обреченно изрек: – Ну все, Петька! Попали под трибунал. Почиркав спичками, он внимательно оглядывал лежащего и хлопая его по щекам приговаривал: – Очнись, дура ты этакая! Потом вскочил, метнулся к углу сарая, зачерпнул в свои огромные пригоршни дождевой воды из большущей бочки и вылил на лицо лежащего. Тот захрипел и вдруг чихнул. – Ну, то-то! – ободряюще молвил детина, – а то вздумал комедь мертвую ломать. На другом конце сарая вдруг зазвенели стекла разбитого окна, которые длинными рамами – лентами были устроены почти под крышей свинарника. – Бля, уйдут, а я ногу подвернул! – как-то буднично заявил Петька, успевший разуться и перематывающий портянки. Кто там еще? – выдохнул детина. Да двое еще в свинарник заскочили, свиней резать. Этого-то я уговорил колом по хребту, а тех запер в свинарнике. Уйдут, вот тогда точно под трибунал. – А стрелял кто? – Да я в воздух пальнул для острастки. – Мать твою за ногу! И меня от самого интересного дела оторвал, – ругнулся детина и рванул в сторону звеневшего стекла. Петька подгреб ближе свой автомат и вертел головой, слушая крики и треск ломающихся досок или палок в яростной борьбе у дальнего края свинарника. Он также внимательно поглядывал на лежащего бандюгу, который что-то бормртал. Вдруг из-за изгороди метнулся по кустам сноп света и вскоре послышалось урчание машины. Наконец пучки света фар нащупали Петьку, одевающего сапог и вдалеке согнутую фигуру, с усилием волочащую что-то по земле каждой рукой. Свет уже не метался, а устойчиво высвечивал всю эту картину. Петька поспешно взял в руки автомат и начал подниматься. Сидеть! Брось оружие! – визгливо донеслось из кустов. Петька снова сел, но автомат из рук не выпустил. – Стоять, руки вверх! – заорали где-то на другом конце сарая. Брось на землю, чего несешь! Солдат – детина, поймавший двух остальных ворюг, и не думал выполнять чью-то команду. Сипло дыша, он продолжал тащить свою поклажу, изредка поддавая коленями то одному, то другому бандюге, цеплявшимся за его ноги. Положение их было незавидное. С разбитыми мордами их тащили за шиворот волоком по земле, как щенят. – Стоять, руки вверх! Стрелять буду! – вновь заорали сзади детины. Солдат остановился. Повернулся назад и хрипло дыша заорал в ответ.: Ты че, дурак? Подниму руки вверх, они же убегут! И поддав коленями направо-налево, вновь потащил свой груз дальше. А Петька спокойно сидел и вел переговоры, не выпуская из рук автомата. – Милиция, говоришь? А покажись на свет, пистолет убери. Не-а, не знаю Вас. Не могу сдать оружие и пост. Да вот одного бандюгу взяли, двоих мой начальник тащит. Свининки друзья
– возмутился усатый небольшого росточка толстенький капитан. – Вот мы с кем войну выиграли! И растопырив руки он пошел к костру. – Где ты, Гусаков? – Да тут я! – совершенно с другой стороны выкатился Петька и похрамывая пошел к капитану. – Люди-то эти из органов? – осведомился он. – Из органов – проверил удостоверения и за подмогой в райотдел милиции позвонили, вторая машина идет. Напарник-то твой жив? – Да тут я! – пробасил Гошка. – А чего не по форме, где гимнастерка? – Да жарко, вон на кусту висит. – Живы, значит? Ну и ладненько. Рассказывайте, чего тут у вас стряслось. – Да вот на охраняемый пост напали, свиней резали, хотели увезти. На чем только не знаем. А, вон за бугром лошадь с телегой, у дерева. Наверное, их транспорт. – сказал капитан. Ну, а при задержании оружие применяли? – Не. Одного колом по хребту, а двоих вон Гошка кулаками отходил. Ну а я в воздух три патрона выпустил. Было. Можно было и не стрелять, так, созорничал. – Ладно тебе Гусаков, на бандитов патронов жалеть. Сам бы мог погибнуть. –Это точно. Вон у того за шиворотом полная обойма. – Пистолет? – вытянулся лицом капитан. – Точно, – подтвердил Гошка. – Узнаю разведку – каждая вещь должна быть у своего хозяина? – засмеялся капитан. – Молодцы, что вот так. – и он жестом показал на пистолет под рубахой бандюги. – Ну что, зовем милицию? Зовем. – и капитан жестом поманил к себе стоящих у машины. Не только от машины, но и из кустов к ним с оружием в руках стали подходить милиционеры. Свинарник был оцеплен. Расспросив что и как здесь произошло, майор милиции долго светил фонариком в лицо первого бандюги, что-то выискивая не то в его лице, не то в своей памяти. Ощупывая на его хребте очертанья пистолета, он шумно вздохнул и заключил: Вот и встретились, Булыга, как ты от меня не убегал. Тут тебе и конец будет. – Не мой это пистолет, подкинули мне его! – заверещал и задергался бандюга. –Ожил, значит, ну и хорошо. Уберите его, ноги связать, дергаться начнет, актер он хороший. А за шиворотом пистолет оставьте. – Не мой это пистолет, уберите! – верещал бандит. Задержанных быстренько утащили в воронок, покидали на пол. Попросили и солдат с капитаном проехать в отделение. Капитан махнул рукой: Ладно, съездим! Благо смену часовых я захватил. Тут и прибежала запыхавшаяся заведующая свинарником. Охая и ахая она цеплялась за китель майора и выспрашивала, сколько свиней украли. –Да целы твои свиньи, может какую и зарезали, завтра утром выясним. А сейчас его охрана да моя останутся до утра. – Нет, я посмотрю! – настаивала завхозша. –А я говорю до утра туда ни шагу ногой! – Ой. Да что же это такое! – заголосила она и пошла прочь. На следующий день только и было разговоров про нападение на свинарник. Со временем разговоры утихли, но для всех было ясно, – ночью с военной охраной лучше не шутить. Днем на свинарнике в основном работали бабы и подростки деревушки. Пришедшие с войны немногие мужики пока отсиживались по домам, на законных основаниях отдыхали и до мертвецкого состояния упивались самогоном. Отдохнув недельку- другую, пора бы и честь знать, браться за работу, но мужики, собираясь в кучки, нажравшись вдрызг, сначала обнявшись пели жалостные песни, потом. Выявляя кто лучше из них воевал и что тут без них делали их жены, хватали друг друга за грудки, молотили по сопаткам. Проигравшие в этой свалке являлись домой, расхристанные с разбитыми мордами, и вот тут-то начинался настоящий мужнин спрос: где ж это была его зазноба, да и что ж она делала тут без него во время войны? А его верная зазноба, облапив малолетнюю свору четверых – пятерых детишек, в рев кричащих от страха перед грозным родителем, преданно смотрела ему в глаза, не уставая повторять: Тише-тише! Мы сейчас тебя обмоем, тише родной. Мы так тебя ждали. Другого нам и делать было нечего. Обескураженный мужик бревном падал на пол, бился об пол головой, приговаривая: Да что ж я дурак такой! – Ничего, ничего, – вытирала, умывала его жена. – Старшенькие-то при тебе родились, вон четверо их. Ты ж так любил их! – четверо сыновей , нук, скажи у кого такие есть? Нету ни у кого. То-то. Только у тебя. Ну, а Настенька без тебя через месяц родилась, как тебя на фронт взяли. Ты ж видел, что я вот-вот родить должна была. Ты ж так дочку ждал! Вот тут мы все и есть, ну-ка посчитай нас! – Все мать! Простите меня! Завтра же иду на работу. – Ну и ладненько, а сейчас поспи, родимый, – и мать незаметным движением выпроваживала детей на улицу. – Тихо-тихо, все хорошо! В другой семье, где отец воин-победитель по пьянке пытался учинить подобный спрос, жена покорно становилась перед мужем на колени, закрыв лицо ладонями хрипло шепча: Виновата, бей! – А, стерва! Пока я кровь проливал, ты тут миловалась, наслаждалась! – и мощные пинки и удары кулаками опрокидывали женщину на пол. С искаженным лицом от злобы и ревности, муж – победитель топтал, таскал за волосы свою половину, мать его детей, изощряясь в побоях и уже не знающий, как же еще можно выместить на ней всю злобу, за войну, за нищую жизнь. За ее измену. Детей в таких семьях как правило прятали заранее – в соседях, на сеновалах, в подполе, до прихода отца. И среди старших, рожденных при отце, в серединке был крепко зажат и малолетний, из-за которого шел сыр-бор. Приятный малыш, рожденный без отца (и не дай бог от другого) хлопал глазенками и никак не мог понять: почему все родились, а он не должен был рождаться? Так нечестно. И он страшно обижался, когда ему кто-то говорил: Ванька, ты нам родной, но не совсем. – А почему вы мне тогда совсем родные? – Вон папка из-за тебя видишь что творит? – Ниче, он привыкнет, это он потому, что меня раньше не видел, а вас видел. Вот увидите, привыкнет, совсем родным станет. Я-то его родным считаю. А это главное. На детскую логику и убежденность возражений не хватало ни у кого.
Жизнь продолжалась. Многое забывалось, многое переоценивалось. Постепенно деревенские мужики стали выходить на работу. Но на свинарник из них никто ни ногой. – Мы че, кровь проливали, чтоб в свинском говне возиться? По Европам зря шастали? Нет, увольте, должность сурьезную давай! Ну, еще на конном дворе с лошадьми куда ни шло. Верховодил мужиками хромой, лупоглазый Костя, звеня медалями и тыкая на грудь. – Вот моя история и отчет за то время. А у вас че? Как лопата и вилы были в руках, так и остались. И сами засохли как кочерги. Я, бывало, в Чехии таких кралей видывал! – пьяно куражился он перед кучей баб на утреннем наряде. – Э-эх! – сочувственно смотрели на него бабы, понимая поломанную психику человека, прошедшего войну и оставшегося калекой. – Пошли, бабы, на работу, а он пусть болтается, выискивает министерскую должность. Вон наши 13-15летние пацаны надрываются на свинарнике. Ждали вас победителей домой, думали полегчает жизнь. А вам только хмельно нажраться. – Ну не все ж такие! – парировали некоторые бабы. – Да тебе повезло, так хоть помалкивай. Пошли в кормоцех, а то вся свинарня ходуном ходит. Две сотни с лишним свиней, запертые в общем свинарнике, грозили сорвать огромные ворота с запоров и петель и вырваться в огромный загон, огороженный крепким забором, с вкопанными в землю по низу бревнами. Свиней держали общим гуртом, перегородки сделанные еще до войны для индивидуального содержания были разбиты в пух и прах. Для свиноматок еще как-то родильное отделение сохранилось, там и выхаживали малышей – поросят. Кормежка взрослых свиней и подросшего молодняка производилась два раза в день – утром и вечером. Для этого посреди загона лежало несколько огромных корыт, выдолбленных из длинных толстых листвяжных бревен. Чтобы наполнить эти корыта кормом, приходилось начинать работу в 4-5 часов утра. Для этого были определены две лошадиные повозки, с огромной бочкой на каждой. И вот наполненные бочки с кормом, из нарубленного турнепса, картошки, залитые болтушкой из отрубей из кормоцеха, несколько раз отвозились в загон и огромными черпаками выливались в корыта. Также привозились отходы из столовой госпиталя. Возчиками повозок были трое пацанов 14-16 лет, Колька, Витька и Сашка. На правах старшего был более рослый Колька, указания которого выполнялись беспрекословно. Он знал куда и сколько наливать корма и командовал выпуском свиней в загон. Еще прошлым годом, пытаясь облегчить раннюю утреннюю работу, он несколько раз, после вечерней кормежки свиней, заперев их на ночь в сарай, завозил в корыта корма. Но к утру, на удивление всех, корыта оказывались почти пустые. Корм за ночь растаскивали. Приходили за кормом в основном ребятишки из райцентра. Солдаты, охранявшие свинарник, по ночам, подходили к этому с состраданием и пониманием. Взрослым здесь появляться не разрешали, а детей просто не замечали. Среди местных ребятишек было много калмычат, которые из наполненных корыт ели все подряд, напихивая за пазухи и в карманы куски картошки и турнепса. От вечернего завоза корма отказались. Утром пока возили корм в корыта часам к семи на забор загона подтягивались ватаги пацанов, которых голод гнал из мест ночлега. Как только повозки выезжали из загона, пацаны словно воробьи срывались с забора и бежали к корытам, выискивая нужную пищу. Особенно ценились отходы из столовой госпиталя. Там можно было найти кусочки хлеба. Утопая по колено в грязной навозной жиже, ребятишки неслись наперегонки к корытам. Увидев подъезжающие повозки, они снова карабкались на забор, залезть на который можно было только в определенных местах. Там обычно была свалка. Зная это, возчики делали крюк и поощрительно похлестывали кнутами зазевавшихся. Больше пацанов на заборе было на вечерней кормежке, так как многие приходили сюда и для зрелища. Вечерняя кормежка была интереснее. Закончив подвоз кормов и распределив их по корытам, повозки выгонялись из загона, ворота запирались. Ворота же свинарника продолжали сотрясаться от напора запертых свиней. Визг и грохот стоял несусветный. Животные чувствовали запахи корма и надсадно визжали. Возчики выпускать их не торопились. Подражая взрослым, нещадно матерясь и дымя махорочными самокрутками, ездовые Колька и Витька шли вокруг загона с внешней стороны и деловито похлестывали кнутами по задам и пяткам пацанов, сидящих на заборах. Надо сказать к их чести, что каждого хлестали только один раз. И если он выдерживал эту экзекуцию, то волен был делать, что угодно: бежать на полных правах к корыту или сидеть просто для зрелища. Многие не выдерживали, срывались с забора, падали в крапиву, усугубляя свое положение. Намертво вцепившись в забор и зажмурившись, эту порку калмычата выдерживали, и шмякнувшись в загон, бежали к корыту. Третий возчик Сашка, никого не трогал и растопырив руки как циркач шел-балансировал по верхнему бревну забора, ловко перескакивая через сидящих пацанов, смеялся. Не прошедшие экзекуцию калмычата плотнее припадали к забору, пропуская его через себя и было непонятно наступал он на них или нет. Потому как и после удара кнутом и после его прохода через них, калмычата открывали узенькие щелочки своих глаз, подражая Сашке смеялись, своими круглыми лицами-подсолнухами. Кольке и Витьке нравилось мужество калмычат и со временем, они к ним чуть прикасались кнутом. У остальных пацанов это вызывало большое негодование и они часто спихивали калмычат с забора в отместку. Закончив обход, Колька и Витька вскакивали на забор с разных его концов. Сашка в это время уже стоял на нижней палке – запоре ворот свинарника, содрогаясь вместе с воротами от напора свиней. Он всегда ездил на одной повозке с Витькой и охотно помогал ему. Витька был более покладистый, Колька был грубоват. Как полководец, оглядывающий свое войско перед битвой, так и Колька оглядел кругом загон, ребятню копошащуюся у корыт и нескольких человек, оставшихся на заборе. – Ишь ты, сытые! – разозлился он на пацанов, сидящих на заборе. – Ниче, зато эти нажрутся щас вдоволь! И вконец разозлившись он яростно щелкнул кнутом по бревну забора и затянувшись до одури самокруткой заорал Сашке: Чего рот раззявил? Выпускай! Сашка, внимательно следивший за двумя палками – запорами, ходуном ходивших в скобах, весело мотнул головой и мельком глянул на пацанов у корыт. Некоторые из них поглядывали на него, готовые в любую секунду дать стрекача на забор, а некоторые не обращали внимания ни на кого, рылись в корытах. Сашке стало нехорошо и он медленно стал вынимать верхнюю запорину из скоб. Сразу образовалась большая щель, через которую свиньи высовывали свои рыла. Ворота затрещали. Колька уставший от работы и одурманенный сильной махорочной затяжкой отупело сидел верхом на заборе – пощелкивал кнутом и похрюкивал на свиной манер. Услышав треск ворот, он дернулся, глянул на Сашку, увидел высунувшиеся рыла нескольких свиней и заорал: – Ты че, бля! По башке захотел? Выпускай! У Сашки не хватало сил выдернуть вверх запорину из скобы. Она плотно была прижата к воротине напором свиней. По рылам их бей! – истошно орал Колька. Наконец, Сашка улучил момент и подпрыгнув на другом конце запорины, шарнирно укрепленной на створке воротины, выбил зажатый конец палки из скобы. Визжащая масса свиней отшвырнула воротины в разные стороны, кинулась наперегонки к корытам. На одной из воротин, уцепившись руками за верхнюю скобу, отъезжал Сашка. А громадное стадо щетинистых, худых длиннорылых свиней, отшвыривая в стороны более слабых, неслось вперед. Завидев несущееся грозное стадо, пацаны кинулись к забору. Быстро бежать мешала топкая навозная жижа. Замешкавшийся калмычонок от страха присел за корытом, но тут же был отброшен в сторону клыкастым хряком. Пацан еле поднялся, и почти на четвереньках пополз к забору, где пацаны забыв про обиды помогли ему забраться на забор. На заборе калмычонок усидеть не смог, держась за бок окровавленными руками, он кубарем слетел вниз на другую сторону. Пацаны участливо оттащили его под куст и вновь влезли на забор – наблюдать за драками кормящихся свиней. Скоро корыта опустели, свиньи стали разбредаться по загону. Только у одного корыта творилось что-то непонятное. Они рыли что-то у корыта, дрались подобно собакам, вставая на задние ноги, вырывали друг у друга длинные грязно-кровавые куски и ленты тряпья. –Маленького поросенка разорвали! – предположил один пацан. – Дурак! – запротестовал другой. – Калмычонка разорвали, он не успел убежать, за корытом спрятался. Сначала его затоптали, потом разодрали. – Ты че! Врешь! –Да не вру! Сам видел! – надувался жилами на шее пацан. Вон смотри и калмычата видели. Видишь плачут? Жалкуют о своем друге. Сгрудившись на заборе в одном месте, калмычата показывали пальцами на дерущихся свиней, хватались за головы, жмурились и размазывая слезы по лицам грязными ручонками вопили: О, ях, ях, Ока! О, ях, ях, Ока! – Видишь, ихнего друга звали Ойка. – доказывал пацан, – вот они и ревут. Скоро драка свиней прекратилась, они еще порылись в грязи немного, оставив после себя внушительную яму, и разбрелись. А не веривший пацан в неожиданную новость не унимался: Слышь, ребя! А может все-таки калмычонок убежал? Кто с калмыками может разговаривать? Может их как-то спросить? – Да че спрашивать, сожрали его свиньи, вон и тот пацан видел. – Я те бля сожру! – хлестанул кнутом пацана Колька, неизвестно как оказавшийся здесь. – Щас толкану туда к свиньям, тогда узнаешь как жрут свиньи. – Ой, Коля, не надо! – взвыл пацан и кубарем скатившись с забора побежал в кусты. И больше чтоб я тебя здесь не видел! – кричал он ему вдогонку. – А вы чего тут расселись, морды калмыцкие? И он защелкал кнутом по забору, но их пока не трогал. Калмычата горохом сыпанули с забора, и плотной кучкой сгрудились в отдалении, заглядывая за его спину и показывая туда жестами. Колька оглянулся увидел Витьку и Сашку, согнувшихся у куста и что-то разглядывающих. – Че там? – закашлялся он от дыма самокрутки. – Да, вот. – неопределенно развел руками Витька и отодвинулся в сторону. Под кустом скрючившись лежал маленький калмычонок, грязный с окровавленными руками, прижатыми к боку. Зеленые большие мухи деловито ползали по всему его телу. У Кольки враз отвисла челюсть, выпавшая самокрутка оставила пепел на его кисти, держащей кнут, но он этого не заметил. Побелев лицом, он присвистнул: – Вот это да! Но тут же справился с секундной своей слабостью. И досадуя на то, что все видели его растерянность, его, Кольки, которому все нипочем, он рассверипел. Таким его Витька с Сашкой еще не видели. А тут еще в секундную его малохольность напомнили о себе калмычата своими всхлипываниями и вздохами. – Мать вашу в рыло! Предатели узкоглазые, чего ноете? Дохнете тут с голодухи, а я отвечай. – и он яростно замахал кнутом, по забору и кустам. Толпа пацанов слезшая с забора поглядеть на мертвого калмычонка, разбежалась в стороны. –Чтоб я не видел здесь вас больше никого! Свиньи сожрали! А кто докажет? Ты? Ты? Ты? – Наконец силы оставили его, и он опустился на утоптанный бугорок земли. – Коль, дак мы че? Мы ж не видели ничего. Это Васька все проболтал, дак ты его проучил. Пацаны начали подтягиваться к нему, правильно поняв стратегию поведения. – вам пожрать даешь, а вы туда же, свиньи, калмычонок! – Коль, ну мы же всегда за тебя, ничего не выдадим. А тут мы ничего не видели. Ну можно мы будем приходить? А? Ты ж знаешь, у меня мамка давно уж лежит, болеет, – лебезил вихрастый пацан. – Ладно. Совсем маленьких чтоб здесь не было. Они ж еще ходить толком не умеют, не то что бегать, – милостиво разрешил Колька, подобрал свою самокрутку и с хрипом затянулся. Выпустив табачный дым через ноздри, а потом еще и колечками изо рта, что считалось высшим пилотажем, он окончательно успокоился. Поднявшись с земли он щелкнул кнутом почти у самых босых ног пацанов, но не задел никого, чем привел их в восторг. Потом махнул кнутом поверх голов, со звучным щелчком, также никого не задев. Пацанва угодливо хихикала: Во дает, Колян! Мир был восстановлен. Оглянувшись на мертвого калмычонка, где жужжали над ним распуганные мухи, Колька сказал: а этот дохляк с забора упал на ту корягу и пропорол себе брюхо, – и он ткнул кнутом на остро торчащую корягу у забора. – Точно, точно! Мы видели! – поддержали пацаны. – А чего тут эти торчат? – накинулся он на калмычат. – А ну, марш отсюда! И его забирайте отсюда! – показывал он на лежащего калмычонка. Четверо более старших калмычат, исподлобья глядя на Кольку, несмело подошли к своему товарищу и взяв его за руки и ноги, пошли прочь от загона. Остальные младшие побоялись пройти около Кольки и через кусты пошли вскоре к ним. Отойдя немного калмычата остановились, положили на землю своего друга и что-то начали обсуждать. Колька вышел из-за кустов и закричал: Э-э! Давай, давай отсюда! И он махал рукой в сторону громадного оврага, где жители его деревни и райцентра брали глину, и куда валили всякий мусор. Непрестанно оглядываясь, куча калмычат побрела к оврагу, неся горестную свою поклажу. Остановившиеся пацаны, сгрудившиеся вокруг Кольки, вдруг увидели как самый маленький калмычонок, бредущий сзади своих, что-то закричал и начал грозить кулачком. Печальная процессия остановилась и повернулась в сторону загона. Все стояли молча и только малыш что-то кричал и грозил кулачками. – Коль, догнать, поддать им? – заглядывали ему в глаза пацаны. – Не надо! – угрюмо мотнул он головой. – Они ведь тоже люди! Пошли к повозкам. Цвыкнув слюной сквозь зубы он кивнул Витьке: – Поехали на речку за водой, жара наступает. Разок съездим, в корыта нальем, потом бабам в кормоцех. Скупнемся
по пути. Повозки, облепленные со всех сторон ребятней, забывшей моментально о случае в загоне, загромыхали к речке. Пацаны весело болтали, кричали на кидавшихся им вслед собак, продолжали жить. Каждодневные смерти из-за голодной жизни стали привычным явлением для того времени. Дети быстро переключаются на другой ритм жизни, хотя их цепкая память удерживает многое на всю жизнь. Подъехав к речке и загнав повозки в воду, Колька приказал пацанам: -Так, по очереди наливайте бочки, а мы с Витькой пока скупнемся. Вы можете здесь тоже побулькаться. И он с Витькой ушел метров на сто выше, откуда слышались веселые крики купающихся и детворы. Вдоволь накупавшись, они разлеглись на траве среди ребятни, утомленно вытянув руки. Пацан, сидящий рядом с Колькой, перекидывая камешки в руке, спросил: Утопленницу видел? – Где? – испуганно подскочил Колька. –Да вон за поворотом, недалеко от ваших водовозок, – рассмеялся пацан. Прихватив одежду они с Витькой пошли назад и увидели своих пацанов на противоположном берегу реки. Сразу за изгибом реки прибитая течением к берегу, на мелководье лежала нагишом утопленница. Судя по небольшому размеру тела, это была девчонка лет 13-14. Худющая с остренькими торчащими в стороны грудями. Зацепившиеся за куст черные волосы в косичках удерживали ее голову под свешивавшейся травой с берега, так что лица ее не было видно. На смуглом ее теле были видны кровоподтеки и царапины, особенно на плечах и бедрах. Подошедшая баба с коромыслом и ведрами, полными мокрого белья, поставила ведра на землю. С ней было несколько девчонок, с мокрыми волосами. Они очевидно купались где-то дальше. – Чего зенки пялите? – напустилась она на пацанов, – травой хоть бы прикрыли несчастную! Пацаны живо стали рвать траву и кидать на утопленницу, но трава в основном падала в воду и уносилась течением. – Не надо в воду кидать, вытащить ее надо на берег. Баба смело вошла в воду и стала отцеплять волосы девчонки от куста. Отцепив волосы, она повернула ее лицо вверх и все ахнули: Калмычка!
Глава 6
Пассажирский поезд «Москва – Чита» никогда не останавливался на маленьких станциях, подобной – Камарчага. Разве только в экстренных случаях, когда надо было добавить в паровоз воды и угля. Но подобного на Камарчаге не бывало – захолустье. И такие поезда, весело оставляя густой шлейф дыма, обычно прокатывали мимо, вызывая восхищение и зависть у людей сельского вида, в кои века выбравшихся к станции, для поездки в город, ждущих пригородный поезд. На этот раз приближающийся поезд еще издали начал притормаживать и заскрежетав тормозами почти остановился и потом, пробуксовывая, начал набирать скорость. Выскочивший дежурный суетливо вертел головой направо – налево, пытаясь определить, что же случилось. Но смог лишь определить, что кроме нескольких человек спрыгнувших с разных вагонов и разбежавшихся в разные стороны из-за густого пара, он больше ничего не увидел.Он побежал к паровозу, высоко держа флажок, чтобы его увидел машинист,чтобы потом не было обвинений в его адрес, что проморгал такое событие. Но куда там? Паровоз еще сильнее запыхтел, навалял пару и дыма еще больше и скрылся из вида. Дежурный еще долго стоял с поднятым флажком и наконец в последнем вагоне увидел расстроенного проводника в разорванной рубахе, что-то кричавшего ему из раскрытой двери. Проводник часто прикладывал кулак к уху, и когда дежурный сообразил, что надо куда-то, о чем-то звонить, поезд уже ушел далеко и подтвердить свои соображения он не успел. – А, стоп-кран сорвали! – осенило его. – Вот сволочи! Оглянувшись назад он увидел как далеко на путях спешно удаляются к лесу какие-то люди, а со станции к ним бегут четверо штатских, потрясая пистолетами с криками: Стой! Стой! Стрелять буду! Уходившие нырнули в лес, а догонявшие разделившись по двое побежали к лесу окружным путем.
Народ с интересом наблюдал эту картину, а шнырявшая всюду шпана – беспризорники радостно разъясняла: Фиг догонят! Хорошую пенку сняла братва, раз стопорнула поезд. И тут же раздался истошный визг бабы: Держи их! Корзину Сперли! Толпа суматошно засуетилась, проверяя свои вещи: Да где? У кого? – Да. Вон два оборванца через пути тащат корзину! А ты, мать их! И тут же предостерегающе раздался гудок приближающегося поезда. На всех парах груженный товарняк зафыркал-загрохотал мимо растерянной толпы. Стой! Куда ты лезешь! Тащи назад бабу! – одурело кричали вокруг. Хромой мужик и высокая девка с трудом удерживали обворованную бабу, рвавшуюся на другую сторону поезда. Наконец поезд прошел, толпа устало выдохнула: Фу ты, чуть под колеса не попала! А на другой стороне путей, словно в насмешку, сиротливо лежала опрокинутая корзинка, валялись какие-то тряпки и бумага. – У меня же там было все, больше у меня ничего нет! – голосила баба, обхватив голову руками, и побрела к корзине.
В толпе жарко обсуждали, что беспризорников надо сажать в тюрьмы. Куда власть смотрит? И тут кто-то насмешливо воскликнул: – А где ж они? Все оглядывались – беспризорной шпаны нигде ни одного не было. Вот те раз! Умело действуют! – восхищалась толпа, которая тут же переключилась на новое событие. О бабе забыли. Еще когда аварийно останавливался пассажирский поезд, многие видели как почти у станции из вагона выпрыгнул нерусский солдат, с легким вещмешком за спиной. Одной рукой он придерживал многочисленные медали на груди, чтобы не оборвались. Некоторые бабы-вдовы вытянулись туда ( но нет – это не мой!) и закаменев лицами, отвернулись в другую сторону, наблюдая за другими событиями. А солдат, поправив гимнастерку и пилотку, растерянно улыбался и смотрел по сторонам. – Здрасте! Белозубо поприветствовал он проходившего угрюмо дежурного. – Здорово, здорово! Машинально ответил тот. – Это Канский район? – спросил улыбаясь солдат. – Канский – Манский, – пробурчал дежурный. – Вон смотри, если читать умеешь. Станция Камарчага Манского района. А до Канска и его района несколько часов поездом. Рано вышел. Стоп-кран не ты сорвал? – пытливо смотрел на него дежурный. Солдат словно не слышал его вопроса, зажмурился, оскалил свои белые зубы и застонал. – Че, худо че ли? – осведомился дежурный, растерянно глядя за его спину, откуда показывал ему знаками отойти, от солдата хорошо выбритый, мужик в светлой рубашке. – Да сколько же вас тут? – засосало под ложечкой у дежурного, и он поворачиваясь в другую сторону сказал солдату. – Сейчас тебе все объяснят, – и отошел от него. К солдату тотчас подошли двое штатских, один высокий ростом, другой пониже. – Что случилось? – обратился высокий к солдату. Солдат открыл глаза и молча смотрел на них. Те так же молча показали ему красные удостоверения. Солдат в ответ полез в нагрудный карман и достал довольно много документов, разных бумаг. – Ого! – повеселел высокий. – Дай сначала справку, откуда ты. – И читая ее, шептал: Широкстрой, угу, печать наша НКВД, а на награды документы есть? – Вот здесь все! – и солдат хлопнул по другому нагрудному карману гимнастерки. – Ну хорошо, молодец что приехал, кадры нам нужны, поехали! –Куда? – заволновался солдат – я к семье – еду в Канский район, ошибочно вышел здесь, обманули меня на похожем названии. – Да не переживай ты, Цынгиляев, будет у тебя и семья, а сейчас в райотдел. Тут недалеко, десяток километров на машине. На нашем участке ты появился, за тебя отвечаем мы. Тебя ж не спрашивали кто сорвал стоп-кран? – Да вы что? – развел руками солдат. – Ну вот тем более! – засмеялся высокий. – У нас тебе лучше будет. И своих разыщешь быстрее. У нас, брат, как в военном деле все налажено. А ты оставайся здесь, жди возвращения группы из леса, а мы поехали. – сказал высокий своему напарнику, садясь в кабину черного воронка. – Меня не арестовали? – не решаясь заходить вовнутрь кузова спросил солдат. – Да ты что! Ну, просто другого транспорта нет. – А если не поеду? – Увезем дорогой все равно, – уверенно мотнул головой высокий. – Ладно, поехали! – и солдат влез в утробу воронка. Дверь захлопнулась, замкнулась. Пока ехали, солдат снял с груди половину медалей, и достав к ним документы, растолкал за голенищами сапог. Приехав в райцентр, энкавэдэшник завел солдата в комнату, где были разные военные чины. Тут оказался и военком, и начальник милиции. Просмотрели внимательно все документы – Ну, что ж, хорошо. Баджейский леспромхоз давно просит шоферов и трактористов, как раз туда и направим в село Орешное. – Помилуйте! – воскликнул солдат. – У меня же направление в Канский район, в сам Канск! Семья у меня там! – И с семьей разберемся, а работать и жить будешь в Орешном, давай туда направление, – кивнул начальник помощнику. Тот поглядывая в документы солдата, заполнил какой-то бланк, поставил печать, начальник расписался и протянул солдату. Военком рассматривая наградные удостоверения попросил для проверки снять медали и ордена, чтобы сличить номера. Волнуясь солдат снял. – Ну, в общем сходится, только когда ты все это успел получить? Странно. Проверим, вернем. – и военком сгреб медали и ордена в кулек и туда же сунул наградные бумаги. – А пока все это полежит у нас. А тебе дадим опись хранящихся у нас наград и документов. Надежнее будет. – Да вы что? – в ужасе прошептал солдат помертвевшими губами. Второй раз отбираете завоеванное кровью и риском для жизни. – Ну, вот что, спецпереселенец Цынгиляев, вернули же тебе награды после Широкстроя? Придет время, вернем и мы, если это твои. – Да как вы смеете? – задохнулся солдат. – Смеем, смеем! Не усугубляй свое положение. – А как же семья? Здесь же черным по белому написано – направлен на воссоединение с семьей. – Размазано написано. Восстановишься у нас. Но для этого надо жить и работать там, где тебе мы определили. – А как же это? – кивнул солдат на остальные бумаги и удостоверения шофера – тракториста. Тоже пока полежит у нас. Вот твои главные бумаги, – кивнул он на анкету и опись, – а там на месте определят тебя куда надо. Все, до свидания! – Да как же это? – выходил из райотдела расстроенный солдат. – Вот тебе и приехал. Вышедший вслед за ним высокий энкавэдэшник, который привез его сюда, видя расстроенность солдата, ободрил его. Не унывай, служба, хуже ведь было. Точно? – Да всякое было, – промямлил тот. – А как добраться до этого, как это – теперешней моей новой родины? И, заглянув в анкету, прочитал – в Орешное? – А просто. Вот центральная дорога и через 45 км – Орешное. Ну, будь здоров! – и высокий, вскочив в воронок, уехал. Наверное опять на станцию, за очередной жертвой.
Ему повезло. Ехавшая на тракторе с санями, загруженными бочками с горючим, подобрала его веселая девка, и, сверкая белыми зубами, захохотала. – Ну, давай знакомиться! – и протянула ему мазутную руку: – Катерина. – А я – Мукубен! – в ответ засмеялся солдат. – Ты знаешь, Максимом проще тебе будет у нас. – Почему? – А поживешь, узнаешь. Так с Катькиной подачи Мукубен Цынгиляев стал в народе Максимом. – А ты знаешь, среди русских меня уже называли так, погибший друг так меня звал на фронте. –Ну, вот видишь, я многое умею отгадывать, – посерьезнев, глядя куда-то далеко, далеко за горизонт молвила девка. И изучающе оглядев его она спросила: Ты воевал? Угу – буркнул солдат. –А че награды снял? –Откуда знаешь? – Такие как ты должны иметь, да и дырок на гимнастерке тьма. – Глазастая ты! – и Максим поплевывая на пальцы стал затирать дыры. – Да ты лучше одень их! – нет, не время! – покачал он головой. – В Орешное приедем одень. – пытливо посмотрела она на него. – Почему? – А товар лицом показывают, и еще пока встречают по одежке. Ты калмык? – Калмык, – широко заулыбался Максим. – Тем более. Пусть все знают какой ты. Всего себя показывай. Или нечего? – Ну, Катерина, обижаешь! – и Максим стал выгребать из-за голенищ свои награды и к ним бумаги. – И эти бы отобрали если бы не спрятал. И он коротко рассказал как все это случилось. – И правильно сделал, что спрятал. – А калмыки у вас в Орешном есть? – поинтересовался Мукубен. –Есть, есть! Знаешь сколько я их отсюда перевозила к нам. –Многих лучше бы и не возила, если б знала. – А что, плохие люди оказались? – забеспокоился он. – Нет, что ты! Муху не обидят.Многих на смерть привезла, сколько их поумирало. – А почему? – насторожился Максим. – Ваши плохо приняли? – Знаешь, может и наша вина в этом есть. Ты ведь ничего не знаешь. Видеть это надо. Привезли в морозы тысячи людей, стариков, женщин да детей, вывалили из вагонов и они сутками на морозе, у костров, ели как попало. Война ведь была, всем худо было. А их привезли под клеймом предателей. Отношение презрительное и тюремное. Кто что знал про них? Это сейчас немножко яснее стало. Да хоть война кончилась. Да растолкали их по району с горем пополам. В разные сараи да землянки поселили, с кормежкой беда, одежды нет. Мерли как мухи. Мы как могли помогали. Русского языка не знают, к нашим условиям не привыкшие. А тут разруха военная, сейчас вроде чуть налаживаться все стало. Техники больше стало, хлеба. Но все равно голодно. Короче, приедешь, увидишь. Семья-то есть? У нас, в Орешном? – Семья-то есть, да где-то под Канском. И не знаю живы ли они. – Ну, не горюй. Это все-таки не так далеко. Со временем все прояснится. – Надеюсь. – Вижу ты грамотный, кем работал? – До войны зоотехником, на фронте –разведчиком, в спецлагерях – шофером – трактористом. – Э-э, – да ты мой собрат! – захлопала по плечу его Катерина. – А что мы стоим? – Да вот, остановились, да боюсь даже узнавать, что с моими племянниками. – и она коротко рассказала о трагедии их большой семьи. – Вот так, Максим, не думай, что калмыкам только плохо живется. Так что, как тут рассудишь эту беду нашу и вашу?
К остановившемуся трактору стали подходить соседки ребятишек, покойной Маришки. Катьку тут все хорошо знали. Бывало, что по пути она привозила им бревна на дрова. –Что, Катюха, не выходишь? – окликнула ее одна баба. – Да вот смотрю на заколоченное окно и душа ушла в пятки. Живы хоть ребятишки? – Да, живы, чего с ними случится. Неудачно ты немножко приехала, сейчас их нет дома. Недавно их второй раз в детдом забрали. Первый раз вскоре после смерти матери – осенью по детдомам разобрали. Ну а к зиме они тут как тут, припожаловали. Сбежали. И в этот раз сбегут, попомнишь меня. Шутка ли родных братьев по разным детдомам? Спрашивали мы почему так? Говорят воспитательная мера такая. Мол они друг на друга плохо действуют. Ну не ироды ли власти? Зиму-то мыкались ребятишки, топить нечем, есть нечего. Жулья каждый раз полная изба, попали под каблук взрослого хулиганья. Младший-то всю зиму с собачонкой спал под кроватью, места ему нет. Поди ж ты, а с собачонкой говорит тепло. Вот из-за этого и не замерз. Вон собачонка ждет их, подкармливаем как-никак.
На крыльце действительно лежала небольшая дворняжка и внимательно глядела на людей. Катерина, стоявшая среди баб, мазутными руками вытирала слезы и не стесняясь рыдала. Да вот еще спасибо старухам калмычкам, помогали доглядывать их, да за домом смотрят. Сама знаешь, у нас самих детей полно, с голодухи пухнем. При упоминании о калмыках Максим, внимательно слушавший разговор, встрепенулся и высунулся из кабины. Улучив момент, он спросил у женщин: А сейчас где те калмычки? – Где и всегда, у болота. – ответила баба. Максим не понял и внимательно смотрел на женщину. – Не понял, вижу? Вон, за огородом землянка у болота, там они и живут. Только неделю назад Байса умерла, а Менга живет, ничего, к ней еще какие-то калмычки пришли. – Катя, извини, я сбегаю к ним? –Давай, только недолго. – И Максим бегом пустился бежать вокруг огорода. Смотри, точно по тропинке иди, а то кругом болото, утонешь! – крикнула ему вслед женщина. Около землянки Мукубен увидел небольшой костер и над ним на палке подвешенное ведро. Вокруг никого не было. Землянка тоже была пуста. Максим растерянно озирался по сторонам. И вдруг из болотного кустарника донеслось: – Мендуть! (здравствуй!). – Мэн, мэн, мендуть! (да, да, здравствуй!) – радостно ответил Максим. – Ты наша? – Ваша, ваша! – поспешил он ответить и из-за куста топкой местности, всплескивая студенисто-мшистую поверхность, какими-то странными плетенками на ногах, вышла маленькая старушка-калмычка с пучком тонких тальниковых прутьев. Сбиваясь с русского на калмыцкий солдат назвал себя. Менга не успевала отвечать на вопросы Мукубена. – Нет, отца и мать его она не видела, а может и видела да не знала их. Много умерло по дороге людей, а где хоронили – не знает. Вот Байса умерла – она была с его стороны, с его улуса. Она могла знать. Женщина с двумя детьми, мальчиком и девочкой, была тоже прошлой весной, но ее арестовали, увезли. Куда не знает. Как зовут? – Ой, не спросила! Такая хорошая, грамотная, все какую-то бумажку читала. Только вот ноги поморозила. Мужа искала. Может тебя. Давай жомба (чай) пить, – и старуха полезла в землянку, вынесла две деревянные пиалы. Но тут затарахтел трактор, Максим торопливо хлебнул поспешно несколько глотков, и поставив пиалу на пенек, стал кланяться, приложив руки клинышком к лицу. – Ханжинав, эк! – (спасибо, мать!) Ханжинав эк! Мне пора. Меня ждут. Со слезами на глазах уходил Максим. Около трактора толпа женщин и детей увеличилась вдвое. Подошедшего Максима встретили вопросами: Ну что, узнал чего-нибудь? – на что он отрицательно покачал головой. Смотри дорогой, Катерину нам не обижай. Максим с усилием улыбнулся и ответил: Ее нельзя обижать, она у вас хорошая. То-то. И решительно подойдя к Катерине, сидевшей за рычагами, сказал: – позвольте мне прокатить вас на этом рысаке. – А хоть до самых Саян! – засмеялась она и отодвинулась на пассажирское сиденье. Бабы долго стояли кучкой и все махали руками. А ребятишки, облепив сани с вонючими мазутными бочками, наслаждались поездкой, выехав за райцентр на целый почти километр. Поздно вечером, загоняя трактор в гараж, с уважением глядя на Максима, Катька сказала: – Вот всегда бы так попеременно рулить. А то одна в нитку вытянешься, пока съездишь, да и смену в лесосеке не просто без помощника выдержать. Давай, Максим, завтра в контору двигай, проси технику. Соревноваться будем! – захохотала она. – А сейчас иди в кочегарку, переночуешь там.
Так, после войны в Баджейском леспромхозе, в селе Орешное, появился первый калмык – солдат, прошедший войну, спецлагеря, и вновь определенный на поселение. Его грудь украшали ордена и медали, которых было наполовину меньше, чем тогда, когда он первый раз ступил на сибирскую землю на станции Камарчага. Люди уважительно смотрели ему вслед: – Ишь, ты! Калмык, а поди ж ты столько наград. Парторг леспромхоза вместе с участковым милиционером долго придирчиво изучали справку – направление, разъясняли права и обязанности спецпереселенца и когда очередь дошла до наград и документов к ним, Максим опередил их. – Вот, пожалуйста, документы на них в райцентре, проверено самим райвоенкоматом и начальником милиции. Половину сдал военкому на хранение, – вот опись, остальное разрешено быть при мне. – Надо же, откуда столько наград? – сжал губы парторг. – Ну ладно, похвально, только это вам никаких преимуществ не дает. Вы спецпереселенец и должны это всегда помнить и не нарушать закон! – повысил голос парторг. – Мы за вас отвечаем, без разрешения из села никуда. И учтите, характеристики о вашем поведении в конечном итоге даю я! А сейчас идите в отдел кадров – оформляйтесь на работу. На жилье вас определит участковый. И парторг, хлопнув дверью, вышел. Максим стоял и чувствовал себя преступником, непонятно за что. – Что, неласково обошелся с тобой партийный бог? Терпи. Ужалил ты его в самое интересное место. – Как? – не понял Максим. – А так! – ткнул пальцем он на грудь Максима. – На твои награды, как на иконостас, молиться нужно. А у него за войну одна медалька – расхохотался участковый. – Не терпит он тех, у кого наград больше чем у него. Вторую вот дали, всем участникам, а ему что-то не пришла пока. – А вас жалит это? – поинтересовался Максим. –Нет, – серьезно мотнул головой милиционер.– У меня поменьше твоих, но полно. Пошли. Покажу тебе, где тебе жить. Ну и заодно назначаю тебя старшим над всем калмыцким войском, которое на моем участке. – А много их? – поинтересовался Максим. – Поживешь, узнаешь. Сам толком не знаю. Многие выбывают из строя, трудно учитывать. – Вон, видишь избенку? – там твое жилье. –Не буду заходить туда, пугать ребятишек. Живи, устраивайся. Оформься в отделе кадров на работу. Все. Будь здоров! И участковый исчез где-то за углом соседнего дома. Максим постоял – посмотрел по сторонам, запомнил дорогу к избе, где ему предстоит жить, и снова пошел в контору оформляться на работу. Подойдя к отделу кадров, он услышал громкий разговор. Больше говорила женщина. – Мне надоело кишки надрывать. Никто не имеет права задерживать меня на этой работе. Ну, была война, понимаю, некому было на технике работать. А сейчас мужиков вон сколько, хоть и покалеченных. И переселенцев навалило, хоть отбавляй. Есть и шофера и трактористы, а вы их держите сучкорубами. Мужской голос что-то бубнил в ответ. –Вчера я привезла калмыка, он шофер и тракторист. Практику прошел сразу, от Шалинского до Орешного вел трактор. Получше меня водит. Замену все говорили, найди, вот я и нашла. Если время надо присмотреться, направляй его в гараж, завгар разберется, со временем меня и заменит. Я не отказываюсь от работы, вон в котельной порядка никакого нет. С одним дизелем не могут справиться. Я справлюсь. До вашего сведения довела, прошу учесть. Почему громко? Да пооглохла я на этом тракторе, вот и ору, как дура. До свидания! – из раскрытой двери показалась расстроенная Катерина. – Вот он, о ком я говорила. – ткнула Катька в опешившего Максима и вышла из конторы. – Можно? – несмело спросил он худощавого мужика в военной форме, без погон, курившего папиросу. – Давай, заходи. Вон ты какой кавалер, не успел приехать, за тебя уже хлопочут. – До кавалера одной награды не хватает, хотя на представлении была. – Ладно, не о том я. Война кончилась, за что-то награждали, за что-то осуждали. Грехи трудом надо отрабатывать. Что умеешь? – щурясь от дыма изучающе смотрел на него начальник кадров. – Что надо, то и буду делать. Вообще я зоотехник, работал и шофером и трактористом. – Давай документы. – В райцентре у начальства остались, вот в описи указано что у меня есть. – Угу, – гукнул начальник. – В гараж разнорабочим пока пойдешь. – Что ж, пойду, – пожал плечами Максим. – И вот что, Цынгиляев, будешь волынить, с метлой и лопатой всю жизнь будешь работать. Понятно? – Понятно. Можно вопрос? – Можно. – Как с семьей восстановиться? Она у меня под Канском. – Это не ко мне. Это к парторгу и участковому. Все, завтра в 7 утра на наряд в гараж. – и он подал ему записку. – Хорошо, буду, – и он вышел. Невдалеке он увидел магазин, у которого толпился народ. Магазин был закрыт, ждали привоз хлеба, но по местным Карточкам. Карточек у Максима не было. В столовой утренняя кормежка прошла, но за деньги кое-что можно было взять, но все продукты закончились. Пожилая повариха, отскабливая от котла пригоревшую вермишель, сказала: – Погоди несколько минут. Чем-нибудь накормлю. –Вы знаете, мне бы с собой. Повариха долго смотрела на него, потом выдернула из картонного ящика кусок плотной бумаги и сделав кулек нагребла в него прямо пятерней кусков подгорелой вермишели. – Вот все, что могу, и то тебе сегодня просто повезло. – Спасибо большое – заулыбался он. – А тебя-то сюда за что? – А наверное за то же, за что детей и стариков, – враз посерьезнел Мукубен. – Ладно, все хорошо. До свидания! И он пошагал к своей избе, не зная, что там и кто. Еще на подходе к избе он увидел небольшой дымок, около двух сидящих женщин в нескольких метрах от двери. Подойдя ближе, он увидел небольшой костер между камнями, на которых стояло ведро. Женщины оказались старухами с трубками во рту. Одна из них длинной палкой помешивала что-то в ведре, подкладывала в костер маленькие ветки. Максим хищно принюхивался, пытаясь определить что же они варят? Наконец еле заметный ветерок потянул в его сторону и до него донесся запах варева. Что-то мясное, с щавелем. Ух, ты! Почти махан варят. Со вчерашнего дня его желудок был пуст. В вещмешке как слиток золота он берег закаменевшую булку хлеба и банку тушенки. Эти продукты ему выдали на пятидневное питание в дороге, при освобождении из Широковского лагеря. Но в дороге он оказался уже целую неделю, питался как придется. Больше спал. А продукты берег для встречи с семьей. Не судьба. И вот только тут он ощутил страшный голод. Его замутило, затошнило и он едва не упал, успев ухватиться за жердину изгороди. Так и стоял он облокотившись на жердину, поспешно приходя в себя. А потом уже просто стоял и наблюдал за действием старух и изредка подбегающих к костру ребятишек. Он разглядывал ветхую избенку с прохудившейся крышей из дранки, обомшелую и очевидно очень старую. Покосившийся сарай из дранки очевидно тоже входил во владение этого подворья. Дальше косогор спускался к речке, откуда слышался галдеж ребятишек. Очевидно купались. День был жаркий, время было обеденное. Так и стоял Максим не решаясь подойти к избенке, пока его не увидел калмычонок лет семи. Он оторопело уставился на него, потом подбежал к одной из старух, похлопал ее по плечу и показав не Максима, стремглав кинулся в избу с криком: Нааран! Хэлэх! Хальмт дээч! Нааран! (Сюда! Смотреть! Калмыцкий воин! Сюда!) Почти сразу из избы выскочили несколько калмычат разного возраста и уставились на Максима. Впереди всех стоял малыш, и показывая на него пальцем, что-то говорил. Повернулись в его сторону и поднялись с чурбачков старухи и тоже выжидательно смотрели. Максим встряхнул вещмешок на плече и пошел к ним. Мендуть! Би Мукубен, тадн нацх, абх (Здравствуйте, я Мукубен, ваш дядя!) – Пее, пее! (ай-ой! Ай-ой!) Сен! Сэнер! (Хорошо! Хорошо!)Дядя с войны приехал! – радостно прыгали ребятишки. От кучки ребятишек отделился самый рослый, лет 14-15. Смотри, сколько у него медалей! Он храбрый и сильный! И шагнул навстречу Мукубену:Би Мутул! (Я Мутул!) Я и по-русски могу говорить. – Ну здравствуй, молодец! – и Максим обнял его. – А это наши бабушки. – Алтма, Алтана – поклонились старухи, сложив руки лодочкой у лица. Максим внимательно разглядывал их. Старухи как две капли воды были похожи друг на друга. Они рассмеялись, показывая друг на друга двумя пальцами. – Двойняшки-сестры, – догадался он. Обнимая всех ребятишек, обступивших его, он отвечал налево и направо на вопросы детишек. – А где ты будешь жить? А у нас спать тебе негде, – тут же заявили пацаны. – А что у тебя в мешке? А ты нам дашь? – А тебя сразу узнала, что ты наш дядя! – заявил тот малыш, который первый увидел Максима.