Судьба открытия
Шрифт:
«А ну тебя к черту!» — усмехнулся про себя Лисицын.
Для благоустроенной лаборатории, решил он, хорошо иметь комнаты две. Оборудовать их, конечно, как следует. В третьей — кабинет и спальня. Всего, значит, понадобится квартира в три-четыре комнаты. Такую нужно и снять. И подумаешь — немка! Не сошелся свет клином.
…Дворники подметали тротуары. Была оттепель, с крыш капало. На Ропшинской, недалеко от Большого проспекта, встретился человек с гренадерскими усами. Лисицын узнал в нем извозчика, даже имя-отчество вспомнил: Егор Егорыч.
— Здравствуй, Егор
Отставной солдат остановился:
— Здравия желаю! — и тут же озадаченно наморщил лоб. — Виноват, ваше благородие, память стариковская…
— Не узнаешь? А про конец света мы с тобой беседовали. Ты меня еще возил кататься. Помнишь?
— Да многих господ… Ага, так точно — возил. И про конец света… Недели тому две. Так точно!
Извозчик замолчал. Стоял — руки по швам. Лисицын скользнул рассеянным взглядом по его синей суконной поддевке и хотел идти дальше. В это время Егор Егорыч вздохнул тяжело:
— Отвозился, ваше благородие…
— Как это — отвозился?
— Пристрелили гнедого. Заболел сапом.
Губы у Егора Егорыча вздрагивали, глаза словно искали сочувствия.
«Наверно, это для него большое горе»,- подумал Лисицын и спросил, не зная, что в таком случае сказать:
— Один был конь?
— Один, точно так. Дорогая лошадь. Полукровка.
— Наверно, семья у тебя есть? Дети?
— Никак нет. Чистый бобыль.
— Да-а, значит… Ну, а дальше что делать собираешься?
— Спервоначала сани продам, фаэтон, упряжь кое-какую. А там либо кучером, либо сторожем куда — искать буду должности. Вот оказия, судьба окаянная! — Видно было, этот разговор уже тяготит отставного солдата. Он переступил с ноги на ногу и начал прощаться: — Честь имею…
— Постой! — вдруг оживился Лисицын. — Водки пьешь много? Только говори по совести!
Егор Егорыч сердито взглянул: «Чего ему надо-то? Чего пристал? Любопытствует…»
— Не привержен — не до водки мне. Да ладно, ваше благородие, дозвольте — спешу я… Недосуг!
— А хочешь ко мне служить? Я ищу человека.
Когда Лисицын объяснил, какая служба ему требуется, Егор Егорыч посмотрел на тумбу около тротуара, посмотрел на другую. Поколебался немного, обдумывая. Наконец, степенно ответил:
— В денщики вроде? Это, стало быть, можно.
Потом с горечью махнул рукой:
— Все едино теперь! И в денщиках сойдет.
На новую квартиру они переехали вдвоем. Купили мебель, самовар, судки, чтобы носить обед из ресторана. Позвали краснодеревца. Мастер сделал отличные лабораторные столы и шкафы. Привезли из магазина целый воз непонятных Егору Егоровичу вещей: приборы всякие, стаканчики, пузатые бутылки; некоторые из них были очень хитро устроены.
Глядя, как упорно работает барин — каждый день читает, пишет, толчет что-то в ступке, пересыпает, взвешивает, греет баночки на спиртовых горелках, — Егор Егорыч даже не пытался вникнуть, в чем здесь суть: «Дело их — не нашего ума…» Однако почувствовал к барину уважение.
А опыты Лисицыну между тем не удавались.
До боли сжав щеки, иногда он яростным шепотом себя спрашивал:
— Да
Он знал с самого начала: чтобы вытеснить углекислый газ, на каждый пуд известняка надо затратить много теплоты — около семи тысяч больших калорий. Поиски химических реакций между горными породами, реакций, что дали бы столько тепла, — он это ясно понял теперь, — лишены всякого смысла. Нужен, значит, приток энергии извне. Не дадут ли ее солнечные лучи? Как использовать солнечный нагрев для разложения известковых пород?…
4
Однажды, в теплый майский день, Егор Егорыч вошел в лабораторию и заявил:
— Чистая война, ваше благородие.
Лисицын поднял заросшую рыжими волосами голову:
— Где война? С кем война?
— Мастеровые на Обуховском заводе бунт учинили. Вишь, добрались до города. Как с турками, изволите слышать, перестрелка.
— Кто стреляет? — насторожился Лисицын.
В открытое окно действительно донесся звук отдаленного выстрела.
— Войска, говорят, полиция — в мастеровых. Мастеровые, стало быть, — в полицию. В городе — страсть… Дворник сказывал: облава в соседнем квартале. Вон, докатились до сих мест. Ищут каких-то… Гляньте, ваше благородие, гляньте!
Оба высунулись в окно. По пустынной улице бежал человек в разорванной ситцевой косоворотке, спасаясь, видимо, от преследования.
Все произошло в одну секунду. Лисицын вдруг узнал бегущего. Крикнул:
— Глебов, в подъезд!
Человек в косоворотке быстро взглянул вверх, вскочил в парадную дверь. Только дверь захлопнулась, из-за угла появилось трое полицейских. Тяжело топая сапогами, они пробежали мимо.
— Егор Егорыч! — многозначительно произнес Лисицын и прижал палец к губам.
— Да не извольте, ваше благородие, сомневаться!
— Давай зови его сюда.
Нежданный гость и хозяин встретились в передней, обнялись. Глебов поддерживал на груди разорванную рубашку. Щека и ухо у него были в грязи.
— Уф! — сказал он и засмеялся, словно речь шла о застигшем его дожде. — Хорошо укрылся, вовремя… Ну, здравствуй, Владимир. Спасибо! Вот не чаял… А где у тебя помыться можно?
Его повели сначала на кухню к водопроводной раковине. Потом Лисицын решил — гостя надо переодеть. Вместе пересматривали костюмы. Глебов выбрал поношенную студенческую тужурку. Тужурка ему велика, но он все-таки взял именно ее. Будто в ней ему удобнее.
Просто не верилось: трудно было представить, что этот спокойный человек с лукавым скуластым лицом долго был в далекой ссылке, каким-то таинственным образом появился в Питере и только сейчас ушел от погони. И даже не постарел за это время. Все такой же.
— Ну, расскажи, в конце концов, — не выдержал Лисицын. — Откуда ты теперь? Что, как?
— А! — проговорил Глебов. — Ладно! — Улыбнувшись уголками губ — и прежде он так улыбался, — вынул из кармана раздавленную коробку папирос. — Послушай, я курить буду, ничего? — Чиркнул спичкой, струйка дыма поплыла к потолку. — Ты, Владимир, будь добр… Объяснять не могу — не сердись…