Судьба открытия
Шрифт:
Все ждали: должен прийти Глебов.
Зберовский снова очутился около Матвеева.
— Послушай, — начал он свое, усевшись. — Ты, знаешь, неправ. Ты ошибаешься.
— В чем это неправ?
— Да разве можно сомневаться? Не единым крахмалом, говоришь, люди живы. Будет сахар, будет крахмал с излишком — да сколько коров разведется, свиней! Ты возьми в толк, представь себе…
— Утопия! — буркнул Матвеев. И принялся медленно расстегивать шинель: стало жарко.
Воздух был едким от табачного дыма. Со всех сторон доносился гул разговоров.
К ним подошел Осадчий — сел на опрокинутый
— Почему — утопия? — воскликнул Гриша, снял фуражку, с размаху положил на колени. — Почему? Дай себе отчет! Не утопия, а научная закономерность. Победа мысли! Побежденная стихия! — Он посмотрел на Осадчего, на Матвеева и принялся загибать перед собой пальцы, один за другим: — Лабораторные опыты, заметьте, готовы. Вот считайте: вода — бесплатно. Уголь… ну, вернее, дым, углекислый газ то есть… Велика его цена? Вот ты сообрази…
Теперь он говорил вразумляющим и вкрадчивым голосом, каким каждый день «вдалбливал уроки» сыновьям купца Обросимова: он состоял у Обросимовых репетитором. Гимназисты были сущие балбесы, и Гриша бился с ними до седьмого пота, честно зарабатывая свои рублевые бумажки. А денег ему надо было много: хозяину дома — за место в мансарде, кухмистеру — за обеды, сапожнику — за подметки.
Осадчий же сейчас повел себя не лучше обросимовских балбесов. Он фыркнул в рукав:
— «Велика цена»! Чудак!..
Зберовский вспылил:
— Смехом хочешь отделаться? Смехом, когда разумных доводов нет?
Перестав смеяться, Осадчий загадочно произнес:
— Парадокс с синтезом твоим. Чем дешевле все получится, тем печальнее…
И он уже не смотрит на Зберовского. Переглядывается с кем-то. Кому-то кивает. Поднялся и сразу ушел.
Гриша вдруг увидел Анатолия — своего сожителя по комнате. Увидел Кожемякина — тоже из мансарды. Удивился: «Странно! Вместе, кажется, не шли, а все тут собрались…»
Поодаль от нижегородцев-земляков Осадчий разговаривал с каким-то немолодым студентом. У студента вьющаяся светлая бородка и погоны на плечах. Вероятно, из Лесного института. Он как бы с отчаянием махнул рукой. Осадчий показал ему жестом: иди! Тогда этот студент сделал шаг к стене, стал на табуретку. Оттуда крикнул:
— Потише, я прошу… Внимание!
Как только все затихли, он, подавшись вперед, объявил, будто отчеканил фразу:
— Товарищ Глебов прислал сообщить, что быть на нашем кружке сегодня, к сожалению, не может.
— Ну-у! — разочарованно протянули в глубине подвала.
Зберовский заметил необычное сочетание слов: надо было «господин Глебов», а сказано — «товарищ Глебов».
Многие двинулись к двери, и стало шумно. Все время кто-то повторял одно и то же: чтобы расходились по двое, по трое, не больше; всем, толпой, нельзя.
— Пойдем, Григорий! Придется нам несолоно хлебавши… — пошутил Матвеев.
Возле выхода к ним присоседился Сенька Крестовников. Поправил на переносице пенсне. Как ни в чем не бывало, в совершенно дружелюбном тоне заговорил с Матвеевым:
— Жаль… Эх, послушать бы социал-демократов! Ты как думаешь, а?
Но Матвеев не был расположен поддерживать беседу.
Домой возвращались втроем. Гриша взялся опять за свое, с подходом издалека:
— Знаешь, Сенька, я про одного философа…
— Матвей, так ты считаешь — утопия? — лениво поинтересовался Сенька.
— Я? — переспросил Матвеев. — Я ничего не считаю. Вообще вздор.
Зберовский вздохнул и посмотрел вверх. Полнеба закрывали темные стены домов. Над домами дугой — три одинаковые звезды, хвост Большой Медведицы. Около средней из них — крохотная звездочка И Грише вспомнилось: звездочка эта называется Алькор. Еще отец ему говорил: у древних римлян было принято отыскивать ее, чтобы проверить зрение. Кто ее видит — значит, хорошие глаза…
Крестовников, будто размышляя вслух и словно озабоченно, сказал:
— Матвей! По-моему, Осадчий там в организаторах, скорее всего, состоит. Похоже. А он с тобой не откровенничал?
— Н-не думаю. Нет, знакомые у него там. А что?
— Да ничего, я так. Просто любопытно.
— А! — сказал Матвеев и дальше всю дорогу не проронил ни звука.
Через четверть часа по тем же дворам, по тем же улицам домой возвращался Осадчий. Зябко засунув пальцы в рукава, он тоже глядел на Большую Медведицу. На сердце у него было неуютно. Вчера получил письмо от жены старшего брата: Никита стал без удержу пьянствовать с тех пор, как получил расчет из пароходства. Выбросили человека за борт… Нужда у них, дети голодные, босые. Надо что-то предпринять. Конечно, он им пошлет весь свой запас. Но что он может, кроме двадцати рублей?…
В мансарде, когда Осадчий пришел, все оказались в сборе. Октавой рокотал голос Матвеева. Анатолий звенящим тенором выводил:
Как на то-ом на стру-жке…Зберовский закинул руки на затылок. Глаза его мечтательно полузакрылись.
На-а сна-ря-а-жен-ном…Осадчий быстро снял шинель. С легкой улыбкой остановился у открытой двери комнаты.
И Кожемякин, и Захаров, и Крестовников — все пели. К шести голосам добавился седьмой — Осадчего:
У-да-лы-ых греб-цо-о-ов…«Садись, Николай!» — кивком пригласил Кожемякин; он подвинулся, освободил рядом с собой место на кровати.
Песня текла широкая, медленная, как Волга у Нижнего Новгорода.
Со-рок два-а си-дят…Приятно становилось на душе, немного грустно.
Анатолий, покраснев, брал высочайшие ноты:
Со-о-рок два-а си-и-дя-ат…