Судьба открытия
Шрифт:
К Федору Евграфовичу у Чикина было двойственное отношение: с одной стороны, он видел в нем с детства почитаемого двоюродного брата своей матери, удачливого в любом начинании, человека великого ума, властного и сильного, у которого невольно ищешь покровительства; с другой стороны, Сергей Сергеевич чувствовал, что при каждой встрече его самолюбие страдает — дядя смотрит на него, и скользит где-то неуловимая усмешечка. Чикину часто хотелось каким-нибудь скрытым манером отплатить Федору Евграфовичу за обидную эту усмешечку, насолить в чем-либо
Не сводя с племянника проницательных глаз, Титов удивился:
— Что, Сергей, стало быть, не врут?
— Нет, вообразите, Федор Евграфович. Не врут… Сигару не угодно ли? Видался я с изобретателем, беседовал…
— Скажи на милость! А что он к тебе приходил: надо думать, отступного просит?
Откинувшись на валик дивана, Чикин выпустил изо рта несколько ровных, поплывших вверх колец дыма.
— Я сам к нему ездил на квартиру. Не мешает, видите, быть в курсе.
«Простак, простак Сережка, а смотри ты!» — с одобрением отметил Федор Евграфович.
Тут вмешалась Анна Никодимовна. Для нее было вовсе неожиданно, что муж куда-то ездил и знает в этом деле больше, чем она. У нее даже лицо переменилось — одутловатое теперь, сердитое:
— Ты почему не рассказал мне раньше?…
Один отец Викентий не принимал участия в общем разговоре. Как приличествует человеку от мирских дел далекому, он только слушал, посматривал да временами благодушно отхлебывал ликер, стараясь не притронуться липким краем рюмки к холеной, расчесанной надвое бороде. Лиловая шелковая ряса шуршала, когда он шевелился.
А разговор, между тем, казалось, катится приятным и спокойным ходом. Федор Евграфович спрашивает у племянника:
— Значит, сам ездил?
— Сам, Федор Евграфович.
— Ну и как?
— Вышел ко мне, представьте, мужчина лет тридцати, этакий крупный. Отчасти рыжий. «Я, — говорит, — к вашим услугам: инженер Лисицын. И что вы про сахар, — говорит, — это сущая правда». Потом принес из другой комнаты своего сахара щепоть в стеклянной трубочке…
— Черного? — ахнула Анна Никодимовна, уронив на скатерть ложку.
— Нет, милочка, к прискорбию, белого, обыкновенного.
Титов забормотал шутя, что вот не ведал-де, где сласть. Спросил:
— Сережа, а сколько в угле найдено сахара… процентов?
— Процентов? — осклабился Сергей Сергеевич. — Нисколько не найдено!
— А откуда тогда?…
— А он, представьте, сложил вместе три вещи: уголь, воду и воздух. И получил, стало быть, из ничего — сахар. Как захочет, так и повернет. Желает — сахар получается, желает — вообразите, крахмал из того же сырья…
Пружины кресла звякнули: Федор Евграфович взмахнул руками и хлопнул себя по бедрам.
— Ах ты, пречистая богородица! Поди, выходит, дешево?
Чикин посмотрел исподлобья, взял нож, молча отрезал ломтик ананаса. Нельзя сказать, чтобы теперь, по зрелом размышлении, его особенно тревожило открытие Лисицына. Сергей
Но зачем же успокаивать Федора Евграфовича? И Чикин, прожевав кусок, мрачно сказал:
— Грозится он: воздух и вода, говорит, ничего не стоят. Уголь — пустяк! За малым остановка… А там обернется в тысячи пудов, глядишь!..
Титов почему-то не придал значения мрачному тону племянника. «Благодать какая»,- думал он и мысленно прикидывал, что в случае чего не грех будет к племяннику в компанию войти. Коли не врет Сережка, здесь можно сразу: шах королю и еще фигуру двинуть — мат!
Федор Евграфович воинственно потер ладони, будто и верно перед ним шахматная доска, — он был большой охотник «побаловаться» в шахматы. Да и в делах и в жизни он был любителем эффектных, смелых комбинаций. Его не столько привлекала выгода (конечно, выгода — сама собой), как азарт борьбы, удовольствие победы, и чтобы противник остался в дураках. Ради этого он мог пойти на крупный риск.
У Чикина совсем другая хватка. Трусливо-осторожный, в глазах Титова он нередко, в частности теперь, выглядел ничтожеством.
«Сережке — зайцу — этакая благодать! Неужто проморгает?»
Словно любопытствуя, Титов всматривался в унылое лицо Сергея. Нос пуговкой. Что-то в нем желчное и серое; точно присел, насторожился и уши прижал.
— Что вы усмехаетесь? Чему смеяться здесь? — вспылил вдруг Чикин. — Говорю вам: обернется в тысячи пудов! Сатана их задави!
Глядя из-под седых бровей, Титов с достоинством осадил его:
— Дружок, надо властвовать собой. Сатану оставь себе. Так будет лучше.
— Сере-ожа! — пропела Анна Никодимовна.
Ей не было понятно, отчего взволновался муж. Ну, пусть ученый делает сахар из угля. Но мало ли своего сахара, хорошего, из свеклы? И все-таки же вот — отец Викентий…
— Фу, как ведешь себя, — сказала Анна Никодимовна. — Еще при гостях!
Сергей Сергеевич почувствовал себя опять уязвленным. Почему Титов смотрит на него, будто на какого-то приказчика? Развалился в кресле, бритый, пахнущий духами, брови нависают, как два мохнатых козырька. В просторной, сшитой в Париже визитке. Тучный, осуждающе надменный. Сшибить бы эту спесь! Затоптать в болото!
Родня-родней, однако если кто осмелится открыто выступить против Федора Евграфовича… И, заробев в душе и в те же время ненавидя, Чикин извинился. Принялся преувеличенно расписывать:
— Войдите в положение… Через год ли, два ли для моих заводов разразится бедствие. Все горя нахлебаемся! Главное, противно естеству. Свеклочка — овощь благодатная… по христианским заветам. Представьте, а это что же — уголь? Церковь не должна позволить. Вообразите, не в обиду вам, но как тут говорить без зубовного скрежета?…