Судьба открытия
Шрифт:
А на душе было плохо, неспокойно. Бурные события эпохи — хотел он этого или не хотел — теперь каким-то краем вторгались в его жизнь и занимали мысли.
Давно промелькнула зима девятьсот пятого года. Но в памяти Лисицына она оставила глубокий след. После воскресного утра в январе, когда от царского дворца раздались залпы, он уже не мог не замечать того, что совершается за стенами лаборатории.
Тогда же, в воскресенье вечером, Егор Егорыч где-то раздобыл рукописную листовку. Из нее Лисицын узнал текст петиции — слова, с которыми тысячи людей отправились к царю.
«Мы,
И как же царь ответил? Царь велел стрелять.
И всколыхнулась вся огромная Россия. Толпы шли на улицы, на баррикады; кого вера в светлый будущий день, кого гнев, кого горе двигало вперед. Останавливали фабрики. Жгли в порыве ненависти и отчаяния помещичьи усадьбы.
Осенью царь издал манифест, потом выбрали Думу. Следующим летом по царскому же указу она была распущена. Выбрали новую Думу.
Лисицын теперь выписывал несколько больших политических газет. Пробегал их, впрочем, не слишком внимательно: его раздражали многословные рассуждения, поучающие, скользкие, из которых явствовало, что народ бунтует зря и что монархию в России надо укреплять реформами.
Лисицыну вспоминался Павел Глебов, речь его перед толпой со ступенек лестницы. Где-то он сейчас? Хоть зашел бы когда-нибудь…
А в газетах все чаще и чаще: там — войска расправились с восставшими, здесь — власти разгромили забастовку или стачку. Егор Егорыч не перестает рассказывать о случаях возмутительных действий полиции.
В конце концов царь победил. После двух лет борьбы над Россией нависло глухое затишье.
Лисицын с еще большей яростью ушел в свои лабораторные дела. Он думал: ни к чему не привели самые чистые, благородные стремления людей, подобных Глебову. Не хватило у них сил. Стрелявший по старикам и детям царь продолжает царствовать. Удел народа — по-прежнему в труде ради нищенских кусков.
Не раз, стоя перед рядами колб, он пытался мысленно себе нарисовать картину, как живут мастеровые, углекопы или бедняки-крестьяне. Страдания в лачугах и трущобах ему виделись в тем более страшном свете, что сам он никогда их не испытывал.
Действительно, предел невыносимых мук… А есть ли выход из нынешнего тупика?
«Хлеб нужен людям! Чтобы в главном не было нужды! Хлеб!»
Революция подавлена, и вряд ли кто-нибудь теперь укажет другой выход. Теперь нет выхода, кроме одного, единственного: надо сделать, чтобы в каждой хижине дым от очага превращался в ничего почти не стоящий крахмал и сахар. Чтобы синтез пищи стал доступным для любой семьи. Из крахмала будет приготовлен хлеб — быть может, не совсем обычный, однако лучше, чем из ржи или пшеницы, и так много, сколько нужно. Все станут если не богаты, то хотя бы сыты. Груды сахара и хлеба защитят народ от тысяч зол и унижений.
Задача беспримерно
Чем больше он вдумывался в это, тем острее чувствовал, как тяжка ответственность, упавшая ему на плечи. От одного него зависит счастье миллиардов жителей Земли. И он работал страстно, исступленно, не щадя себя.
Его поддерживало ощущение, будто он уже перед последним, решающим броском. Не сегодня-завтра он перевалит через вершину, преодолеет неведомый рубеж, за которым открытие его пойдет уже от триумфа к триумфу.
По ночам его будили тревожные сны. Просыпаясь затемно, Лисицын снова брался за журналы опытов либо за старые, исписанные цифрами тетради. Проверял и пересчитывал.
Синтез углеводов требует затрат энергии. В приборах-фильтрах расход ее уже гораздо меньше, чем в живом растении, однако все-таки потери велики. Они так и останутся большими, их не избежать.
Лисицын вычислил, что очень дешевые сахар и крахмал он сможет получить, если, кроме электрического тока, использует бесплатную энергию — энергию солнечных лучей. Скомбинирует солнечный свет с электричеством. К этому он приведет свой синтез в конечном результате. И здесь все правильно, он не ошибается: в дальнейшем, чтобы сделать пуд отличных пищевых продуктов, понадобится лишь пуда полтора угля!
С тех пор как в России схлынула волна восстаний, он почти вовсе перестал читать газеты. Неразвернутые, они складывались в стопку на полу. Было не до них; а изредка, когда голова ломилась от усталости, Лисицын брал наугад какой-нибудь том Пушкина или «Войну и мир».
Однажды, покупая в аптеке реактивы, он услышал разговор двух незнакомых. Долговязый, в оленьей шубе человек спросил другого, вошедшего с ним вместе:
— Сколько ему от роду лет?
— Покойнику-то? Говорят, семьдесят два, — ответил другой, стряхивая снег с шапки. И продолжал: — Знаете, двигались на Волково кладбище потоком. Шествие. По улицам траурный креп на каждом столбе. Мороз! А студенты прямо на могилу «Периодическую систему» возложили…
Лисицын вздрогнул.
— Кто умер? — вмешался он, едва не закричав.
Долговязый посмотрел с досадой и небрежно бросил:
— А вот, о котором в газетах… Дмитрий Иванович Менделеев.
…Вечером к Лисицыну зашел, чтобы получить квартирную плату, приказчик хозяина дома. Приказчик остался в передней, а Егор Егорыч заглянул в кабинет. Лисицын стоял перед портретом заросшего длинными волосами старика. Портрет раньше был в лаборатории; теперь оказался в кабинете — над письменным столом, на почетном месте.
Егор Егорыч доложил:
— Приказчик, ваше благородие…
Лисицын не расслышал или не заметил сказанного. Помолчав, кивнул на портрет:
— Умер Менделеев. Умер… А мне так хотелось показать ему свою работу!
Егор Егорыч попятился за дверь, замахал рукой приказчику — позже, мол, придешь, сейчас не время. Тот надел пальто и пошел в кухню, где ход на черную лестницу. Егор Егорыч с обеспокоенным видом вернулся к Лисицыну.
Случилось, что приказчик по дороге обронил перчатку. Не в передней ли? А когда, чтобы разыскать ее, он сделал несколько шагов назад, из-за закрытой двери до него донеслись голоса.