Судный день
Шрифт:
Шах появился из задних дверей, и по лицу его было видно, что пришел он не для того, чтобы проверить работу диванханы, а по делу чрезвычайному и срочному, но гаджи Нейматуллах, словно бы предвидел появление шаха в неурочный час, не проявив никакой поспешности, спокойно направился ему навстречу.
– Отряд должен сделать свое дело, гаджи!
– не совладав с дыханием, задыхаясь, сказал шах.
– Кровь аснафа польется рекой!
Глава купцов даже бровью не повел; в лице его не дрогнул и мускул.
– Аснафа, шах мой, или хуруфитов?
– спросил он тем же тоном, каким только
– Некогда различать, гаджи!
– в лихорадочном жару сказал Ибрагим.
– В этом городе все хуруфиты!
Неосознанно повторив слова Мираншаха, которого он сам называл Мараншахом Змеиным шахом, он ощутил, как в тисках страха разрывается от боли его голова.
Гаджи Нейматуллах вышел из диванханы и вскоре вернулся с сообщением, что вооруженный отряд вместе с черными мюридами общей численностью в две тысячи человек вышел через потайной ход в резиденции шейха Азама в город.
Боль в голове усилилась до такой степени, что Ибрагим невольно закрыл глаза.
Врачи и гуламы, поддерживая его, повели в ханегу, и только раз, приподняв отяжелевшие веки, он посмотрел через окно на город и увидел сечу с молниеносным сверканием мечей и глухим гулом, ударами молота, отзывавшимися у него в мозгу. В глазах его потемнело, но, успев отыскать знакомый силуэт кази Баязида, он приказал слабеющим голосом:
– Скорее, кази, гонца! Гонца в Шабран! И больше уже не видел и не слышал ничего. Заснув от бихушдара, которым напоили его врачи, Ибрагим проснулся уже вечером, еще очень слабый, хотя дикие боли в голове отпустили. Он сидел, обложенный подушками и мутаками, в окружении врачей и вельмож, и все вокруг оживились, когда он открыл глаза и обвел взглядом присутствующих. Гаджи Фиридун, помедлив, подошел к шаху и вручил ему письмо.
– От Насими!
– сказал он.
Несмотря на резкий протест главного врача, Ибрагим сделал знак гаджи Фиридуну прочитать письмо.
Эй, монарх, престол занявший, где монаршая законность?
Чистота сама, где чаша? Где сей чистоты вмещешюсть?
От крыла не всякой птицы благодати тень ложится,
Ты, себя Симургом звавший, где Симурга окрыленность?
Испокон веков считался град Эраф уделом мудрых.
Мудрецом себя считавший, где же та же умудренность?
Надзирающий базары, что товар, что хлам, оценит...
Чистым сердцем торговавший, где ж торговца, одаренность?
Нет мяча в игре, сыграю собственною головою...
Эй, игрок, с игры сбежавший, где ж твоя договоренность?
Если истине не служишь, лишь на милость уповаешь,
Эй, на милость уповавший, где ж твоя ей посвященность?
По канону "Каф" и "Нун", а все творится, чтоб твориться...
Ты, творенье постигавший, где канон твой, где свершенность?
Если слит творец с твореньем в Насими шестисторонне,
Нет сторон, их потерявши, где найти определенность?
Содержанием письма была эта газель.
В голосе гаджи Фиридуна звучали печаль и укор; покорный своему шаху, он не мог скрыть сердечного участия а Насими и, закончив чтение письма-газели, повторил то, что говорил не раз в прошедшую ночь и перед рассветом:
– Ты должен увидеться с ним, государь!
Ибрагим,
Воспаленными глазами он вчитывался в бейты и вникал всодержащиеся в них тяжкие обвинения. "Эй, монарх, престол! занявший, где монаршая законность?" Это было неслыханно! От прежнего отношения к нему Насими не сохранилось ни крупицы почтения, ни проблеска доверия.
Халиф, вставший во главе каравана, считал его лишенным веры: "Где сей чистоты вмещенность?" Назвавшись Симургом, он лишил своей благодати изгнанников - хуруфитов и лишился Фазла - опоры; считавший себя мудрым, лишился града Эрафа, что стоит меж совершенством и несовершенством - раем и адом; считавший себя знатоком - оценщиком, оказался криводушным торгашом.
В висках Ибрагима забили молоточки, от затылка волной шла боль, но он не отбросил газели, читал и перечитывал ее. Последние бейты показались ему полны туманных мыслей.
Он хорошо помнил еретические высказывания Насими тогда, в диванхане. "Мир состоит из частиц, и в каждой частице заключена способность творить", говорил он. "Вселенная сама есть бог", - говорил он.
Но в газели было божье слово из святого Корана:
По канону "Каф" и "Нун", а все творится, чтоб твориться...
Ты, творенье постигавший, где канон твой, где свершенность?
Значит Насими требовал с него как с творца? Все эдибы и недимы шаха, даже признанный мастер многоумных, хитро закрученных метафор Катиби, считали его тонким знатоком и ценителем поэзии, с легкостью воспринимающим самые сложные образы, но последних бейтов газели он, как ни старался, понять не мог.
– Сам сказал, что язык его - птичий! Не могу разобраться!
Гаджи Фиридун печально опустил голову.
– Ты давно, если б пожелал, мог освоить этот птичий язык, государь! сказал он и, не поднимая головы и не глядя шаху в лицо, стал объяснять; что, считая вселенную и человека единым целым, Насими и землю, и небо видит в человеке и верит, что человек, ощутивший свое единство с миром, способен мощью науки сказать "Каф-нун!" - "Быть сему!" - и сотворить из ничего нечто, вселить дух в бездушное, превратить простое в сложное, низкое в высокое. Если бы шах в свое время принял бы предложение Насими и изучил "Джавиданнамэ", то не услышал бы сейчас упреков поэта, который говорит высокие истины птичьим языком.
Гаджи Фиридун горестно вздохнул.
– Великое счастье, что Насими встал во главе дела, ибо истина в нем. И равнодушие к слову Насими есть равнодушие к божественной истине, это несчастье, государь!
– Это кровопролитие - следствие твоего равнодушия. Ты лишился ремесленного сословия и вместе с ним мечты о едином царстве. Насими настойчиво требует встречи. Но я не знаю, какая теперь польза от этой встречи? Ибо он объявил себя лишенным шести сторон, иными словами - опоры, государь! Я вижу проблеск надежды в этом бейте.
– И гаджи Фиридун прочитал: - "Если истине не служишь, лишь на милость уповаешь. Эй, на милость уповавший, где ж твоя ей посвященность?"