Суховей из поднебесья

Эс Сергей

Но плывущий ландшафт и мягкое покачивание вагона делали свое дело, они постепенно успокаивали мысли, приводя их в порядок.

"Как же сила не знает правил?
– начал я мысленно подбирать возражения.
– Не будь правил, мелькали бы сейчас на этих просторах юрты потомков Чингисхана".

Почему мне вспомнился Чингисхан - даже не могу сказать. Может, причиной тому был соседствующий образ сухого китайца.

– Вы держите эти большие земли, - китаец будто угадал мои мысли, - не потому что правы, а потому что сильны.

Старик смотрел в окно, но будто в никуда -

в какую-то далекую-предалекую даль.

Невольно поддавшись его взгляду, я представил ее. Конечно же, не в даль веков смотрел старый китаец - в той стороне, за бегущими полями, за изгибом вращающейся Земли простиралась его огромная страна с полуторамиллиардным населением.

– Но и ваши территории, - наконец, я нашелся что ответить, - тоже не малы.

Ни одна морщинка не двинулась на лице моего попутчика.

– Давным-давно, - заговорил он, - мальчишкой я смотрел оттуда... сюда - на далекий север.

– Иногда с севера дул ветер, - продолжил старик.
– Он приносил в наши дома разные вести.

Старик посмотрел на меня. Спокойно и даже мягко.

– Ветер рассказывал нам, что есть на севере большая страна. Что в ней живут люди. И они взялись строить лучшую жизнь.

Китаец снова отвернулся к окну.

– И для нас это было загадкой - мы не понимали, что значит лучшая жизнь. Рисовые лепешки, соевое молоко, крыша над головой, родители, братья и сестры. Какая еще жизнь может быть лучшей?

В купе вернулся внук, который тихо сел на свое место.

– Но у нас есть еще Харбин, есть Яньцзин.

На некоторое время установилось молчание.

– Яньцзин, - вдруг негромко пояснил внук, - это другое название Пекина.

Старик не шевельнулся.

– Приезжавшие из Яньцзина родственники, - продолжил старый китаец, - тоже рассказывали о другой жизни. Взрослые ее бурно обсуждали, а я - мальчишка - слушал и ничего не мог понять.

Дядя Ли каждый раз, приезжая из большого города, угощал меня мутными сахарными шариками на палочках. У них был прохладный мятный вкус. Когда шарики заканчивались, мы - дети - играя, делились друг с другом тонкими деревяшками, по очереди обсасывая их. Некоторое время в них еще сохранялся сладкий холодок. Для меня эти шарики на палочках, привезенные из большого города, и были той самой жизнью, которая по моему детскому представлению и была лучшей.

Старик замолчал. Слегка удивленный поэтичностью его рассказа я бросил на собеседника любопытный взгляд. Сосед сидел с закрытыми глазами. За окном раздался далекий приглушенный свист локомотива. Мерно перестукивались колеса, под их "там-там", глядя на мягко сдвинутые веки старика, я невольно погрузился в его рассказ - вообразил щекастого китайчонка, слушающего странные байки взрослых и смотрящего на них широко раскрытыми (насколько это было возможно) щелочками глаз. Вообразил его таких же щекастых друзей-сверстников - маленьких китайчонков, обсасывающих палочки. Представил сахарные шарики. Они увиделись мне похожими на чупа-чупсы. Представил взрослых - тоже китайцев - самых разных: худых и полных. Вообразил себе их речь - мультяшно забавную и по-детски мяукающую.

Молчание затягивалось,

а мне вдруг вспомнилось, что этот щекастый малыш затем станет хунвейбином. Я невольно поежился.

– А убивать вам доводилось?
– самопроизвольно вырвалось у меня.

В приоткрытое окно купе ворвался грохот встречного одиночного локомотива. Веки старика приоткрылись и застыли на месте.

– Убивать?
– сипло переспросил он.

Старик мутным взглядом посмотрел перед собой.

– Я слышал, - смущенно пояснил я, - что во время вашей культурной революции и такое случалось.

Китаец снова устремил на меня немигающие жутковатые щелочки глаз.

– Да, - ответил он.
– Сорняки... дергали...

Холодок пробежался по моей спине.

– То есть?
– переспросил я.

– Когда вы дергаете сорняки, вы называете это убийством?

Я в шоке всмотрелся в его чернеющие щелочки.

– Вот и мы...
– заключил он.

– Но постойте!
– воскликнул я.
– Люди, ведь, не сорняки!

– Люди - нет! Но сорняки - не люди... Умереть суждено каждому, но не каждая смерть имеет одинаковое значение

Я смешался. Мне подумалось, что из-за неполноценного перевода мы просто недопоняли друг друга.

– В отличие от северного соседа, - неожиданно ясно заговорил дед, - Китай получил социализм без революции, без гражданской войны. Просто в подарок. Мы не боролись за лучшую жизнь, как вы. Нам просто открыли в нее двери. Вы - русские - получили ее в борьбе против богатеев, и вы уже знали, что для всеобщего блага в стране не должно быть таких людей.

Я невольно прокашлялся.

М-да! Социализм. Китаец заговорил о социализме. Впрочем, от него - живущего под красным флагом - можно было этого ожидать. У нас таких разговоров уже давно нет.

– Мы же поняли новый строй, - продолжал китаец, - как возможность простым людям стать именно богатеями. И ринулись туда... за благами, которые вдруг оказались доступными.

Я помню, как жадно светились глаза родственников, приезжающих из Яньцзина. Дядя Ли больше не угощал меня сахарными шариками. Он продавал их моему отцу - своему родному брату. И меня - к тому времени уже подростка - это удивляло. Я никогда прежде не видел дядю Ли таким...

Старик не докончил - его неожиданно прервал внук. Он что-то возразил деду по-китайски. Мой старый собеседник некоторое время просидел с помутневшим, расплывшимся взглядом, затем повернулся к внуку и устремил на него свои щелочки-амбразуры. Несколько секунд он подавляюще смотрел на молодого человека.

– Повтори на русском, - наконец проговорил он.

Молодой китаец с виноватой растерянностью посмотрел на меня и вновь на деда.

– Я сказал, что и у нас была гражданская война, - пояснил он мне.

Старик снова повернулся к окну.

– Нехорошо, - проговорил он в пустоту, - говорить при человеке на языке, который он не понимает.

Старый китаец ненадолго задумался.

– Та война не была гражданской, - медленно проговорил он.

– Но...
– начал было возражать внук, однако тут же сам и остановился, виновато посмотрев на деда.