Суховей из поднебесья

Эс Сергей

Старый китаец замолчал, а я застыл в ступоре.

М-да! Немцы, конечно, сжигали книги совсем по другой причине...

В замешательстве я повернулся к окну.

Ну надо же! Вот тебе и дикая китайская деревня!... "Достаточно было к одной поганой книге...", "иноземное наваждение..."... Каждое высказывание китайца было настолько емким и не лишенным резона, что требовало времени на осмысление.

Вагон плавно покачивался, и это уминало во мне скомканные мысли, укладывая их в относительный порядок. Мерный стук колес расставлял в них акценты. И все

это происходило под слабое колыхание проплывающих за окном раскинутых полей и перелесков. Поезд уносил нас в глубины державы.

– Почему же вы назвали это культурной революцией?
– спросил я.

Китаец поднял на меня взгляд. Ему опять понадобилось время, чтобы переварить вопрос.

– Потому что революция научила людей различать сорняки. Мы прозрели, мы поднялись, мы увидели сорняки в самих себе, увидели, как в погоне за богатством рождается зло, как оно прикрывается маской добра. Разве это не есть настоящая культура? Но мы поняли это не по мертвым книгам, а взглянув в зеркало - внутрь самих себя.

– Но, - возразил я, - для культурной революции нужны литература, искусство. Как у нас, например, Горький, Маяковский...

– Наша революция, - переварив мою тираду, проговорил китаец, - не имела своего Горького.

Я осекся. Тут в моей памяти всплыла давно подзабытая деталь - в годы китайской культурной революции в их театрах шли постановки пьес, написанных женой Мао, и только ее. Все остальные авторы - главным образом европейцы и американцы - были запрещены. Я непроизвольно усмехнулся. Ведь, даже несмотря на нехватку национальных авторов и гипотетический вред европейских и американских книг, о какой культуре можно здесь говорить - без книг Горького, Чехова, Шекспира, без музыки Бетховена, картин Рафаэля?

– Все равно!
– возразил я.
– Если не было своих писателей, то мир велик - взяли бы других. Разве культура - это только лишь понимание чего-то там?

Я постучал пальцем по голове. Китаец посмотрел на мой палец недоуменно раздвинувшимися щелочками.

– Это душа!
– воскликнул я.
– Это когда ты напитываешься духом и мыслями других людей, когда ты воспринимаешь мир через восприятие его великими людьми... через музыку, стих, живопись... Человек только тогда становится выше и чище, когда вбирает в себя великую литературу, музыку, искусство...

Китаец остановил на мне изумленный взгляд, а затем, снова сжав свои щелочки-амбразуры, пристально всмотрелся мне в глаза.

– Вот вы допустили, - тяжело дыша проговорил он, - на свои высокие должности людей, помышляющих о наживе и капитализме. Разве они не читали книг? Они не читали Толстого? Не слушали музыку? У них не висели на стенах картины? Почему, наполнившись вашей высокой душой, они не стали выше и чище? Где их культура?

Теперь китаец поднес палец к голове. Он ненадолго замолчал, ожидая от меня ответа. Я же от такого поворота оказался в легком ступоре.

– Где была ва-ша культура?
– проговорил он, делая упор на слове "ваша".
– Настоящая культура - не в стихах, а в головах, или,

как вы говорите, в душе? Почему, читая и вбирая одно, вы делали другое? Почему вашей культурной душе не претило зло? Культура ли это? Почему вы, размахивая Горьким и Маяковским, откатились в капитализм, а мы без них остались верными их книгам?... Где настоящая культура души - в ваших толстых книгах, или в наших цитатниках Мао?

Бум!!!

Китаец вновь недолго промолчал, выжидающе глядя на меня и продолжая держать палец у головы.

– У вас не оказалось своего великого Мао, - тихо, но внятно проговорил он, - который бы раскрыл вам на это глаза, который помог бы вам понять, что ваша культура - это не культура.

– А что тогда культура?!
– изумленно и с ехидцей воскликнул я.

Китаец, конечно, ловко подцепил меня Маяковским, но цитатники Мао здесь даже не смешно ставить рядом.

Взгляд старика сконцентрировался в одной точке.

– Настоящая культура, - проговорил он, - это революция.

Бум!!!

– Огонь по штабам, что ли?
– уже открыто съехидничал я.

– Культура - это революция в самоосознании, - жестко продолжил китаец.
– Огонь по штабам - это вершина самоосознания.

Бум!!!

– У вас была революция?
– китаец вновь обратил на меня щелочки-амбразуры.
– Да, была! И революция самоосознания была? Была!... Но не полная... Вам не достало лишь дочистить от грязи свои штабы. Вы остановились в полушаге от вершины.

Я оторопело посмотрел на китайца. Тот опустил руку и отвернулся к окну.

– Но...
– я растерянно буркнул, - в смысле, вершины?...

Мои мысли стали сбиваться. Ведь где-то в глубине его слов была какая-то правда - особенно насчет грязи в штабах.

– Дочистить от грязи?...
– проговорил я.
– Это как?! Огонь по штабам, что-ли?!...

Взгляд старика застыл на месте.

– Огонь, - у меня неожиданно по-петушиному взвился голос, - это же убивать! Где тут культура?!...

Дед никак не реагировал на мои слова, будто я перестал для него существовать.

За окном проносился безликий ландшафт, стучали, стучали, стучали колеса.

Фу-ух! Такое без ответа оставлять было нельзя. Я начал внутренне собираться.

"То есть, культура души, по вашему, - я стал мысленно подыскивал возражения, - это что-то вроде того, чтобы оставаться верным Горькому и Маяковскому. И в штабах тоже. Ну, допустим!... Допустим даже, что это так, но..."

– Однажды, - тяжело сипящим голосом перебил мои мысли старый китаец, - мы вытащили на улицу одного профессора, таскали его за волосы по улицам, заставляли наизусть повторять цитатник Мао. В наших глазах он заслужил этого, потому что издевался над теми, кто оказался не способен к учебе, говорил, что их место в свинарнике. Он полагал, что знание английских книг сделало его над нами богом. После трехкратного повторения цитат Мао мы бросили его окровавленного на улице. Нет, он не умер, он уполз в свою квартиру и больше в университете не появлялся.