Сумасшедшее фортепиано и другие рассказы
Шрифт:
За спиной врезались в вывороченную землю звонкие штыки лопат… Сорвавшиеся с деревьев вороны понеслись дикой круговертью над грязным полем в лишаях ещё не растаявшего снега…
Кто-то шёл за ним, – это была Мария,– но она не посмела окликнуть его и только брела следом.
Грязь, вперемежку с прошлогодними листьями, липла к сапогам и мешала идти… С кладбища доносился стук топора – вбивали в землю сосновый, пахнущий смолой, жёлтый крест…
– Ну, люди добрые, помянем раба божьего Илью… Пусть земля ему будет пухом… – негромкий
Пётр сидел за столом, погрузившись в оцепенение и видел всё происходящее сквозь тугой, вязкий туман… Поднесённую кем-то водку проглотил, не ощутив вкуса, взялся за вилку, потом бросил… Руки плетьми лежали на столе, не желая слушаться…
А за столом ожили – то тут, то там завязались разговоры:
– …Да, весна-то нынче того…
– …Вишь ведь, коллектор лопнул! Ни дна ему, ни покрышки…
– …Уже вторую курицу задрал, пёс холерный!..
– …Надь, ты завтра в райцентр поедешь?..
Мария сновала из кухни в зал, обнося поминающих горячим – пар от рассыпчатой картошки с тушёнкой вился над столом.
– Поел бы ты, Петя, – коснулась она его плеча: – Вторые сутки уж ничего не ешь…
– Да, Петя, золотой у тебя был отец…– Матвей Палыч, колхозный агроном и давний друг отца, смахнул заскорузлым корявым пальцем пьяную слезу:
– Справедлив был… Царствие ему небесное…
Пётр с трудом, через силу, проглотил картофелину и снова отложил вилку: не мог он сейчас есть – кусок поперёк горла вставал…
– А Иван-то чего не приехал? А, Петь? Ты ему тилиграмму-то давал?
– Давали, – закивала головой Мария: – да, видно, дела какие-нибудь в городе задержали…
– Э, город-то он того, засасыват…
– Это ты уже вторую засасываешь, хоть бы людей постеснялся!
– Да ну тя к лешему!..
Иван. Брательник младший… Пётр впервые за последние два дня улыбнулся… Братишка… Где-то ты сейчас?.. Почему не приехал?.. И на телеграмму не ответил… Мария же и отправляла её…
Пётр поднял голову – в красном углу, пониже закопчённой иконы, висели фотографии в простенькой рамке; вот отец с матерью, молодые, серьёзные… Вот и они с Ванькой – ещё под стол пешком ходят, а там – постарше – школа. Третий класс, а Ванька – в первом…
Мать Пётр помнил смутно; она умерла, когда рожала Ивана… Помнил он отчётливо только её руки – тёплые, мягкие и добрые… Отец больше не женился; поднял их с братом на ноги в одиночку – и кухарничал сам и обстирывал их с Ванькой… И никогда о матери не заговаривал… Это уж потом, когда подрос, Пётр понял – любил отец мать. Любил безумно. И ушёл бы за нею добровольно, если б не сыновья – свою любовь к ней он на них перенёс. Ваньку – то и понятно – любил особо: горькая боль порою слаще мёда бывает… Который раз как глянет на Ивана – слёзы на глаза наворачиваются… Подступало, видно, к сердцу…
Пётр поначалу обижался; и то Ваньке и сё, и лишний кусок сахару, и меньше оплеух за проделки…
Потом перестал, понял, что для отца Иван – как душа матери здесь пребывающая… Да и похож на мать Иван был необыкновенно – точь-в-точь
– Петь…
Пётр очнулся от воспоминаний; в избе уже никого нет, все разошлись. Жена сидела рядом с ним за пустым прибранным столом:
– Поздно уже… Пойдём спать…
– Покурю схожу… – Пётр тяжело поднялся, отодвинув стул, и вышел из избы во двор.
Стемнело. Было промозгло и сыро. В будке завозился Полкан; гремя цепью, высунул морду наружу и уставился на хозяина.
Пётр, чиркнув спичкой, прикурил папиросу – маленький огонёк прожил несколько секунд в сложенных грубых ладонях и погас, задутый порывом ветра.
Где-то в селе взлаяла собака, ей ответила другая, третья… Полкан снова заворочался в конуре, вылез и, задрав морду к небу, вдруг страшно, смертельно тоскливо завыл…
Пётр вздрогнул, выронив папиросу изо рта; по телу побежали мурашки:
– Цыц! – заорал он на пса. Тот обернулся на крик, сверкнул глазами и словно окаменел, не двигаясь с места.
Петр затоптал оброненную папиросу – ему стало не по себе от собачьего взгляда, и он ушёл в огород, к бане у реки…
От воды тянуло холодом; свинцовая её поверхность тяжело плескалась волнами в берега. Пётр прислонился к шершавому почерневшему срубу бани и глядел на небо – там, в высоте, неслись мутные облака, затмевая собой синие звезды…
– Ты чего? – удивился начальник лесничества Степан Михалыч, увидев пришедшего в контору Петра.
– Не могу я, Михалыч, дома сидеть… Тошно становится…
– Ну, смотри, Пётр, дело твоё… – Степан Михалыч пожал плечами; – Отпуск-то ведь законный…
– Да…
– Ладно! – перебил он Петра; – Понимаю… В Сухом логу отметь больные: через месяц там чисткой займемся. Не тороплю, но… поспешай! Лады?
– Хорошо, Михалыч, сделаю! – Пётр вышел из конторы ободрённый; в тягость ему был этот отпуск, положенный по смерти близких. За что ни брался – всё из рук валилось, не ладилось как-то, вкривь и вкось шло… На третий день не выдержал и пошёл в контору, решил: "Работа успокоит".
– Кобылу возьмёшь? – спросил его вышедший на крыльцо Степан Михалыч.
– Да нет, не надо! Пешком прогуляюсь, – отказался Пётр.
Он широко зашагал по улице к своему дому; до Сухого лога было километров семь, и Пётр уже предвкушал этот путь по оживающему лесу.
Марии дома не было – ушла на работу, на птичник, но на столе стоял завтрак; варёные яйца, жареная картошка и молоко в кринке. Пётр, однако, есть не стал – только взял несколько ломтей чёрного хлеба, намазал на них горчицу, круто посолил и, завернув в газету, положил в заплечный мешок. Снял со стены карабин, отыскал в комоде коробку с патронами, сунул горсть их в карман телогрейки и вышел во двор; в сарае он взял небольшой лёгкий топорик – его им с Иваном сделал отец, когда они чуть подросли и помогали ему колоть дрова… Тогда им этот топор казался огромным, как и чурки, хотя отец специально для них распиливал каждую на три части – такими дровишками только буржуйку в теплице топить.