Сумерки богов

Халикова Нина Николаевна

Река была необычайно прозрачна, сквозь её чистое стекло просматривались очертания дна с мелкой серебристой галькой и пожелтевшими водорослями, похожими на янтарь. От воды исходило колдовское очарование, настоящий таинственный безмолвный зов, который нельзя было не услышать, невозможно не почувствовать, словно здесь решалось будущее. Охватывала необъяснимая радостная надежда. Если бы не Киану, то Вера сейчас же побежала бы вдоль берега, скинула бы своё лёгкое белое платье, вошла бы в воду без купальника и поплыла бы по её глянцевой поверхности. Если бы не Киану, Вера откликнулась бы на призыв реки, сделала бы этот шаг в будущее, и тишина

звучала бы как благословение. Однако девушка понимала, что Киану, как стражник, наблюдает за ней и, само собой, не одобрит такой вольности. От избытка воздуха и запаха трав кружилась голова. Всё, что Вера могла себе позволить в его присутствии, это присесть на корточки, зачерпнуть ладонью горсть песка и мелких белых камней и с лёгкой грустью просеять их сквозь пальцы.

Тени от облаков легко скользили по водной глади, над головой расстилался прекрасный бесконечно-синий шлейф. Вера понимала прекрасное, когда встречала его в жизни. Она удивлённо смотрела по сторонам, словно оказалась не на природе, а на другой планете, вдали от рутины каменных мешков, вдали от их суеты и злости, от мелочности и неудовлетворённости. Глубоко и жадно вдохнув тёплый покой, она словно глотнула настоящего напитка забвения, обрывающего связь с повседневностью и уводящего куда-то далеко в мечты.

Правда, уже через мгновение что-то поменялось, и Вера почувствовала себя обычной загнанной лошадью, которую всего лишь увезли подальше от города с его щетиной промышленных труб, увезли от лихорадочной торопливости, от тревоги, ножом вонзающейся меж рёбер, – словом, увезли подальше от промышленного прогресса и благ цивилизации, но очень скоро её опять вернут в обычную жизнь и привычный круг мыслей… Ну что же, таковы заведённые правила.

Взгляд Киану пронзил затылок Веры. Она резко обернулась. Так и есть, он за ней наблюдал. Иногда ей казалось, что он хочет следить не только за её движениями, но и за её мыслями, обнюхивать её одежду в поисках запаха другого человеческого существа, с тем чтобы укорять, потом великодушно прощать, снова укорять и снова прощать. С некоторой опаской она посмотрела по сторонам, словно в её желании оторваться от мира повседневности, в её наслаждении природой крылось запретное удовольствие, которое он бы не одобрил. Рядом с Киану радоваться надо осторожно, чтобы эта радость не была поставлена в вину.

Действительно, Киану так же удивлённо смотрел на Веру, как она на природу. Его немного удивляло её поведение, словно она собиралась сделать что-то невообразимое, как минимум перейти Красное море. Смутно он почувствовал, что в это мгновение Вера отдалилась от него, предпочла ему эту реку судеб, эту роковую грань, словно она уже оказалась на другом берегу, и он уже потерял над ней власть, и уже ничего нельзя поделать, и этому уже нельзя воспрепятствовать. Помимо своей воли, Киану разозлился, но тут же понял нелепость этой злости и немного успокоился. Стройные ноги Веры ступали легко и уверенно. Её обнажённые смуглые руки показались ему сейчас удивительно красивыми, а платье, едва открывающее гладкие колени, – чрезмерно коротким. И, несмотря на то, что Вера являла собой верх красоты и изящества, Киану стало овладевать странное нетерпение, поэтому он отвернулся и стал смотреть в другую сторону.

– Как здорово! – прокричала Вера.

– Что здорово? – тихо и сухо переспросил Киану.

– Какие облака!

– Что ты находишь привлекательного в этих пухлых, бестолковых сгустках влаги?

– То

же, что и все.

– Кто это – все?

– Ну, я не знаю, поэты, художники… Ки, ведь облака – это вдохновение, мечты, фантазии, надежды, в них слышатся стихи и музыка…

– А мне кажется, ты говоришь глупости, – уверенно сказал Киану, – они слишком переменчивы и непостоянны, следовательно, в этом безмозглом пару нет ни глубины, ни устойчивости.

– То есть предки были глупы? – осторожно спросила Вера, вступаясь за облака.

– Я этого не сказал.

Возникла неловкость. В глубине души Вера не хотела допускать и мысли о том, что её кавалеру вполне может быть достаточно и квадратной гармонии серого параллелепипеда, но…

– Представь себе, что на свете ни души, только ты и я, – не теряя надежду, но уже тише сказала Вера, заметив, что глаза Киану лишены всякого выражения, – мы с тобой первые люди, народившиеся на свет, и с нас начинается отсчёт. Мы должны стать счастливыми сами, расплодиться до неприличия и создать новый счастливый мир. Как тебе? А? Я давно о таком мечтала.

– Три тысячи извинений, – это был снисходительный взгляд взрослого человека на баловство ребёнка. – Я допускаю, Верочка, это чудесная грёза, но нам её не воплотить.

– Почему?

– Ну, во-первых, я должен уделить время своей монографии.

Да, как же это она упустила из виду? Вера знала, что Киану трясся над своей монографией, словно над королевским титулом, способным оторвать его от земли, возвысить над другими и обессмертить. Кроме того, было ужасно обидно, что её романтизм постоянно разбивается о его трезвый взгляд на мир.

– А во-вторых?

– А во-вторых, не забывай, пожалуйста, есть ещё и мой брат Эвальд, и мы к нему едем.

– Ты как всегда прав, дорогой. Но ты никогда мне о нём не рассказывал. Какой он, твой брат?

– О! – Киану присвистнул. – Прямая противоположность мне.

– То есть?

– Ты любила в детстве сказки?

– Да.

– А какая сказка была твоей любимой?

– Про лису с девятью хвостами.

– Не слышал о такой.

– Это корейская сказка. Хвосты делали лису неуязвимой.

– Ну ладно, – согласился он. – А вот теперь представь себе, что в детстве любимой книгой Эвальда была Библия. Её он читал с утра до вечера, как захватывающие детские сказки, а отдельные места знал наизусть.

– А ты?

– Меня она особенно не трогала, меня больше увлекали арифметические действия, математические кроссворды, числовые головоломки, формы движения, законы материи и всё такое. Это моя голова воспринимала лучше. Мир фантазий не просто не завораживал меня, для меня он был наглухо закрыт. Потому я счёл себя взвешенной частицей, решил не витать в эмпиреях, а уехал грызть гранит науки и ломать об него зубы. Эвальд же не горел таким желанием и предпочёл сельскую жизнь и душевный покой. В итоге каждый стал тем, кем и должен был стать.

Незамедлительно и довольно красочно Вера представила себе без времени располневшего святого отца-богомольца, насквозь пропитанного религиозностью, окружённого дымком ладана, в длинном облачении, с блаженным взглядом и требником в руках, игнорирующего всё земное и то и дело призывающего лишь исповедоваться да причащаться. От перспективы такого отпуска лицо Веры невольно сморщилось.

– А как долго мы у него пробудем?

– Пока не осточертеем, и он сам не укажет нам на дверь, – Киану изящно усмехнулся, заметив её реакцию.