Сумерки Европы

Ландау Григорий Адольфович

Это не вопросъ спеціальной оцѣнки, спеціальнаго постиженія; это суммарное воспріятіе борьбы со всѣми народами міра, на всѣхъ концахъ Европы одновременно, борьбы на сушѣ, на моряхъ, подъ морями и въ воздухѣ; борьбы одиночныхъ героевъ, авіаторовъ, командировъ подводныхъ лодокъ или сказочныхъ каперовъ въ экзотическихъ моряхъ, усилія полководцевъ и рабочихъ, организаторовъ и желѣзнодорожниковъ, дѣяніе массъ, дисциплинированныхъ въ единое тѣло, и кучекъ, вкрапленныхъ въ чужія образованія; борьбы подъ Верденомъ и подъ Варшавой, подъ Бѣлградомъ и Константинополемъ, въ глубинѣ Африки и въ Сѣверномъ морѣ, въ Малой Азіи и въ Атлантическомъ океанѣ; борьбы оружіемъ и наукой, химіей и металлургіей, организаціей и личной иниціативой, командованіемъ и подчиненіемъ, въ траншеяхъ и въ заводскихъ мастерскихъ; борьбы характеромъ и умомъ, мужествомъ и сообразительностью, находчивостью и систематичностью, энтузіазмомъ и разсчетомъ. Таковой была борьба Германіи съ многочисленнѣйшими на-родами міра, снабженными всѣми

богатствами нашего времени и свободой добывать богатства со всего міра; сочетавшими въ себѣ столь противоположныя и одинаково губительныя свойства, какъ британская неотпускающая твердая хватка и засасывающая россійская безкрайняя зыбкость, — борьба съ врагами, которые восполняли одинъ другого, между тѣмъ какъ ей приходилось восполнять своихъ союзниковъ.

Подобную эпопею едва-ли видѣлъ свѣтъ за все свое существованіе; величайшія дѣянія прошлаго блѣднѣютъ передъ напряженіемъ человѣческаго духа, непосильнымъ для народной души. Непосильно утомительнымъ становилось для созерцанія даже слѣдить за нимъ, непрерывно ожидать и переживать все новые удары, все новыя отбиванія, все новыя вздуванія одной и той же человѣческой матеріи. Можетъ быть, нѣкоторое частичное объясненіе злостнаго опорачиванія германскаго духа, произведеннаго литературой и мыслью враждебныхъ странъ, въ томъ и заключается, что надо было стать слѣпымъ къ германской доблести, чтобы передъ ней устоять.

Есть мѣра не только на доблесть единоличную и коллективную, есть мѣра даже на способность ея воспріятія. Германская борьба превзошла эту мѣру. Не съ точки зрѣнія конкретныхъ интересовъ конкретной страны, не съ точки зрѣнія конкретныхъ интересовъ человѣчества въ данную эпоху, я съ точки зрѣнія имманентной человѣческой цѣнности исчерпана была способность воспріятія исчерпавшей себя народной доблести. Для дальнѣйшаго уже мѣста не было, ибо дальше оставалось лишь одно повтореніе. И къ чему дальше устремляться бороться, жить: герою, взошедшему на вершину доблести, незачѣмъ повторять своихъ восхожденій, — ему некуда идти иначе, какъ въ святость или гибель. Геройскій актъ при неограниченномъ продолженіи претворяется въ литургію или трагедію: Парсифаль, Зигфридъ. Но народъ не можетъ стать святымъ — и потому онъ долженъ погибнуть. Бывали моменты войны, когда казалась побѣда Германіи близкой и неотвратимой, и все-же у наблюдателя сохранялось чувство ея обреченности. Германскій геній создалъ безсмертный похоронный маршъ, внушающій жажду быть героемъ, лишь бы подъ его звуки быть унесеннымъ на костеръ уничтоженія. Не патетическое выраженіе печали и жалобы, восторга и преклоненія, — онъ точно вылилъ само суровое вѣяніе рока въ прощальныхъ звукахъ, потрясающихъ человѣческія сердца. Германскій народъ свершилъ дѣянія, достойныя похороннаго гимна Зигфриду. И звуки гимна становились внятны, когда, казалось, еще не ослабѣвали побѣдныя напряженія.

И стоитъ-ли не гибнуть, достигши вершинъ. Рѣчь не о живущихъ людяхъ, не о народѣ, какъ ихъ совокупности, не о культурѣ, какъ совокупности ихъ дѣяній и переживаній. Рѣчь о культурѣ и о дѣяніяхъ, какъ довлѣющихъ себѣ цѣнностяхъ. Почему культура должна существовать триста лѣтъ, а не сто; почему доблесть должна проявляться десять лѣтъ, а не два. Разъ проявленное, проявлено навѣки, разъ бывшее, было на вѣчность. Культура, какъ организація жизни, цѣнна въ своей жизненной значимости, — тѣмъ, что она есть. Культура, какъ совокупность наивысшихъ достигнутыхъ цѣнностей, достигнута разъ навсегда, — цѣнна, посколько была. И доблесть, разъ проявленная на вершинѣ, не требуетъ повторенія и не имѣетъ продолженій. The rest is silence. Молчаніе окутаетъ и заглушитъ отчаяніе погибающихъ и скорбь остающихся. Забвеніе поглотитъ муки неосуществленности и излѣчитъ страданія — исчезновеніемъ. Туманы покроютъ живое и умирающее и только озаренныя вершины будутъ свѣтить изъ за нихъ будущимъ вѣкамъ.

Незачѣмъ печалиться о погибшемъ героѣ, ибо удѣлъ всѣхъ умереть, но удѣлъ лишь немногихъ — геройство. Незачѣмъ печалиться о недосовершенныхъ дѣяніяхъ, если и осуществленныя дали ихъ безспорную мѣру.

Неразрѣшаемое геройство идетъ къ гибели; но народъ въ сущности погибнуть не можетъ; онъ остается, и эта жизнь не можетъ быть простымъ продолженіемъ предшествующаго. Въ какомъ то смыслѣ народъ, какъ и человѣкъ послѣ глубинныхъ потрясеній, — замыкая свое прошлое въ нетлѣнную память духа, какъ свое неотъемлемое богатство и опору, начинаетъ новую жизнь. Человѣкъ для этого стремится измѣнить мѣстность, среду, профессію; народъ мѣняетъ свой укладъ. Послѣ великаго срыва жизнь продолжается, но въ новыхъ формахъ она должна уже быть и новой жизнью.

* * *

Показателенъ для несказаннаго напряженія характеръ того срыва, которымъ онъ закончился. Римъ побѣждалъ несмотря на пораженія. Германія побѣждена несмотря на побѣды; побѣждена, усѣвшись на вражеской территоріи. Это и было не столько военное пораженіе, сколько органическій срывъ, своей органичностью и обнаруживающій всю нечеловѣчность предшествующихъ усилій. Можно подумать, что здѣсь сказалась преувеличенность германской научной систематичности; что люди разсчитали неизбѣжность своего пораженія, какъ расчитывали всѣ планы своихъ походовъ,

и придя къ отрицательному заключенію покончили съ войной, какъ они раньше рѣшали и предпринимали любое свое наступленіе. Можетъ казаться — если это такъ — что въ этомъ была и роковая ошибка; быть можетъ даже безнадежное отступленіе, безвыходная борьба до послѣдней крайности, безразсчетная, безумная, безцѣльная — была бы все же цѣлесообразной, ибо ввела бы въ игру множество неизвѣстныхъ и невѣсомыхъ факторовъ: утомленіе, разногласіе, неувѣренность въ результатахъ у противника, нежеланіе лишнихъ потерь, внутреннее сопротивленіе. Въ такой безумной и безразсчетной, и все же разсчетливой въ своей аппеляціи ко всякимъ силамъ и слабостямъ противника, къ предѣльнымъ возможностямъ и случайностямъ — въ такомъ сокрушительномъ финалѣ была бы гармонія съ той рѣшительностью броска, который произвела Германія въ войнѣ; и пораженіе было бы, можетъ быть, и страшнѣе, но не гибельнѣе для страны. Во всякомъ случаѣ остается тотъ замѣчательный и знаменательный фактъ, ярко выясняющій смыслъ германскаго военнаго напряженія: оно въ такой мѣрѣ вздыбило всѣ силы, средства, способности народа, что не могло мѣняться, наростать или сокращаться. Оно могло быть или не быть; и поскольку оно было, оно было побѣдоносно, а поскольку перестало быть — разомъ рухнуло и погребло страну. Это былъ вопросъ синтетической духовности, цѣлостной государственности; здѣсь разыгрывалась не нѣкая военная исторія, — здѣсь исчерпывалась судьба нѣкоей государственной духовности. И потому несущественно было мѣсто, гдѣ разыгралась бы послѣдняя стадія борьбы. Суть была въ томъ, выдержитъ или не выдержитъ народъ; и онъ не выдержалъ. И потому до срыва онъ занималъ чужія земли, а послѣ — оказался лишеннымъ всякой сопротивляемости. Сила предѣльнаго торжествующаго напряженія сказалась въ немедленности упадка. Не о правотѣ или промахахъ, не объ умѣніи или ошибкахъ рѣчь — не о побѣдахъ надъ врагами или неудачахъ, и даже не о государственной цѣлесообразности. Рѣчь о внутреннемъ, о томъ неуклонномъ собираніи воедино своихъ силъ и возможностей, которое, оказавшись недостаточнымъ, изнутри обусловило паденіе.

* * *

На вершинѣ общеевропейскаго культурнаго и государственнаго движенія стояла Германія до войны; на вершинѣ усилій и достиженій стояла она во время войны. Тѣмъ глубже было ея пораженіе и пораженіе Европы. Не будь Германія такъ мощна, она не вела бы подобной борьбы со всѣмъ остальнымъ міромъ, не довела бы ея — а слѣдовательно и послѣдовавшаго разрушенія — до такого небывалаго максимума. Отъ того, что свыше мѣры было ея сопротивленіе, отъ того свыше нормы оказалась и разрушительность.

Разбитъ передовой и сильнѣйшій, сорванъ творческій процессъ. Какъ могло это случиться; должно ли было это случиться, — была ли въ этомъ трагическая діалектика современности или только роковая случайность.

2. ПРЕДОПРЕДѢЛЕННОСТЬ И ОТВѢТСТВЕННОСТЬ

Трагическая діалектика или роковая случайность. Но развѣ бываютъ въ исторіи случайности. Разъ произошло — не значитъ ли это, что были на то и достаточныя основанія, неустранимыя причины.

Если человѣкъ умеръ, были несомнѣнно достаточныя причины для его смерти, но она могла произойти отъ органическаго болѣзненнаго состоянія человѣка, отъ условій его жизни, отъ вліянія неподходящей среды, — или отъ того, что на него упала плохо прикрѣпленная балка. Въ первомъ случаѣ смерть человѣка была предустановлена въ основныхъ категоріяхъ его жизни; во второмъ, — была по отношенію къ нимъ случайностью. Только объ обоснованности въ этомъ смыслѣ можетъ здѣсь идти рѣчь. Конечно, если взять всю хаотическую совокупность разрозненныхъ явленій въ ихъ соотвѣтственныхъ причинахъ и слѣдствіяхъ, то можно сказать, что совокупность явленій современности, обусловлена совокупностями явленій предшествующихъ эпохъ — такъ, что каждая конкретность настоящаго обусловлена какими либо конкретностями предшествующаго времени. Но если говорить не о хаосѣ жизненныхъ дифференціаловъ, а выдѣлять изъ него нѣкіе ихъ интегралы, въ данномъ случаѣ государственную судьбу, то можетъ быть законнымъ поставить вопросъ о томъ, была ли таковая предопредѣлена въ предыдущемъ бытіи государства; или въ его прошломъ — въ данномъ случаѣ въ прошломъ Германіи и Европы — еще не было предзаложено случившееся, и оно произошло благодаря сплетенію независимыхъ судебъ, благодаря вторженію въ нихъ изъ хаоса явленій — не связанныхъ съ ними причинныхъ цѣпей, и въ этомъ смыслѣ по отношенію къ разсматриваемой судьбѣ — случайно.

И другое. Стоитъ ли вообще послѣ свершенія ставить вопросъ объ обоснованности совершившагося. Не заслуживаетъ ли такая постановка ироническаго отвѣта: Da kommt ein Philosoph herein und sagt, es mussf so sein. Но во первыхъ, и въ совершившемся стоитъ разбираться, хотя бы для того, чтобы попытаться усмотрѣть еще только имѣющее совершиться, — а вѣдь и это иной разъ удается «философамъ». Во вторыхъ, даже, если они лишь послѣ дѣла объясняютъ его неизбѣжность, то и здѣсь еще остается для творческой мысли большая задача — выявить, въ чемъ именно она заключалась. Конечно, нѣтъ ничего назойливѣе простого возведенія факта къ необходимости. Но если возведеніе происходитъ адэкватно дѣйствительности, то этимъ вѣдь впервые обнаруживается ея смыслъ.