Сумерки свободы
Шрифт:
В Музее В. И. Ленина в Москве под стеклянным колпаком хранится черная фетровая шляпа Ленина, которую он носил в эмиграции. В такой же шляпе ходил за границей и Ю. О. Мартов. Дело, разумеется, не в сходстве шляп, а в том, что и тот и другой ходили по одним и тем же партийным адресам, служили одному делу.
У нас в течение многих лет искусственно и агрессивно разводили меньшевиков и большевиков по разным углам русского дома, забывая о том, что в истории революционного движения они принадлежат к одному семейству. Не случайно, что вопрос об объединении двух фракций возникал снова и снова, особенно в моменты, когда нужны были решительные действия в защиту революции.
На баррикадах Москвы меньшевики и большевики вместе отстреливались от царских жандармов и казаков. В октябре 1905
Да и после Октябрьской революции изгнанные из России меньшевики, несмотря на все обиды, продолжали защищать идеалы революции в России, одновременно критикуя ее перерождение. После смерти Ленина «заграничная делегация РСДРП» (как называли себя меньшевики) была одним из самых последовательных критиков сталинизма и извращения социалистической идеи. «Суть сталинизма, как утверждали меньшевики, заключается в отказе от тех традиций, которые были заложены в социал-демократии», — об этом писал недавно в своей книге «Триумф и трагедия» Дм. Волкогонов. Известный лидер меньшевизма Ф. И. Дан в книге, написанной незадолго до смерти (умер в 1947 г.), высказал полную актуального значения мысль: большевизм не начинается и не кончается на Сталине — социализм достоин свободы, и он принесет ее людям.
И нет ничего ни удивительного, ни парадоксального в том, что как только ожившая советская демократия начала сдирать с себя синюшные татуировки сталинизма, в стране с поразительной быстротой возродился интерес к исходным идеям социал-демократии.
В идеях этих заложен огромный потенциал. Они «обкатаны» в целом ряде стран Северной Европы, Скандинавии, в Финляндии, во Франции и Австрии. Тот уровень социальной, правовой и экономической защищенности, который обеспечивают социал-демократы в странах, где они стоят у власти или разделяют политическую ответственность с другими партиями, со всей очевидностью свидетельствует о том, что их концепции и рецепты оказались не столь уж плохи, как это казалось максималистам начала XX века.
Вопрос о том, кто в длительной перспективе оказался или окажется правым в споре о путях русской революции, представляет, разумеется, большой исторический интерес. Но с точки зрения задач строительства демократии в СССР и «общеевропейского дома» важнее вспоминать не о разногласиях и ошибках «мягких» и «жестких» искровцев, меньшевиков и большевиков, а искать общие с европейской социал-демократией пути в XXI век.
Раскол российской социал-демократии нанес неисчислимый вред интересам трудящихся. Фактически весь XX век прошел под знаком этой беды. Основание в Москве филиала «Фонда Эберта», визиты председателя Социнтерна Вилли Брандта и, наконец, создание, а точнее сказать, восстановление в ряде республик СССР социал-демократических партий — лишь начало важного и устремленного в XXI столетие политического процесса.
Историческая память России вызывает из насильственного забвения многие события, идеи, лица. И я думаю, что в «мемориале» русской демократии достойное место должен занять и непременно займет революционер с незапятнанной совестью и руками, социал-демократ самой чистой пробы — Юлий Осипович Мартов.
ВОЛЯ К ВЛАСТИ И ВОЛЯ К КУЛЬТУРЕ
В отношениях цезаря и художника, царя и поэта, а в сущности, власти и культуры всегда была некая недосказанность, тайна. Связано это, вероятно, с тем, что культура сама по себе является властью. Правители всегда интуитивно ощущали эту взаимосвязь между властью и культурой, а культура в зависимости от природы власти либо освещала ее, либо убивала.
В дневнике известного деятеля русской культуры, «просвещенного цензора» Никитенко имеется запись, связанная с болезнью Ф. И. Тютчева. Никитенко вспоминает, как императрица, узнав об ударе, случившемся с поэтом, послала к нему придворного доктора Боткина и приказала ежедневно
Мы можем, разумеется, вспомнить, что и Сталин тоже был неравнодушен к деятелям культуры и лично приезжал навестить умирающего Горького…
Но за сходными жестами могут стоять разная мораль и различная политическая логика. Осыпая почестями угодных для него писателей и артистов, Сталин относился к культуре с большим подозрением. Деспоты всегда лучше чувствуют себя за стеной невежества. Ибо культура — это всегда ограничение власти. Известная фраза Геббельса: «Когда я слышу слово „культура“, мне хочется взяться за пистолет», — вполне могла бы выпасть и из уст Иосифа Виссарионовича Сталина. Теперь мы знаем, что и до Сталина рука власти не раз тянулась к испытанному «хлысту диктатуры», к террору, когда ей приходилось решать начавшийся в октябре 1917 года и затянувшийся до сих пор спор с интеллигенцией.
Пробуждение интереса к культуре и интеллигенции в период, когда страна снова оказалась на сложном распутье истории, обусловлено рядом факторов. Реабилитация культуры вписывается в сложный процесс восстановления утраченных обществом моральных основ. К сожалению, всплески антиинтеллектуализма свидетельствуют о том, что «гражданская война» между невежеством и культурой, между моралью и аморализмом еще далеко не завершена. Рецидивы погромных настроений против интеллигенции тем более огорчительны, что инвективы в адрес интеллектуальных сил общества вкладываются в уста «простых рабочих»: горькое свидетельство того, что в российском обществе все еще тлеет поджигательная идея о «двух культурах», идея, с помощью которой пришедшие к власти в 1917 году идеологи разводили народ по разным углам: в одном углу — народ, а в другом — интеллигенция. Старый принцип — разделяй и властвуй!
Ошельмованная в глазах народа, интеллигенция оказалась беззащитной перед гильотиной большевистских Робеспьеров. Что касается народа, то, лишенный критического зрения, он в течение семидесяти лет, как брейгелевские слепцы, блуждал по лабиринтам социализма, бросаясь из одной крайности в другую, пока не оказался в убогом тупике истории.
С точки зрения национальных интересов большевики после 1917 года совершили две серьезнейшие ошибки (если не искать более точного слова): в крестьянской стране они отняли землю у крестьян и тем самым разрушили материальную культуру нации, и они разъяли интеллигенцию и культуру, умертвив тем самым жизнь духовную. Ведь говорить об интеллигенции в отрыве от культуры — это все равно, что говорить о крестьянстве, умалчивая о самом главном в крестьянском труде — о земле. Недаром само латинское понятие «культура» означает прежде всего возделывание: возделывание духовного мира.
Следы духовной и культурной разрухи у всех у нас на глазах. Мы только не всегда их замечаем. Ведь для того чтобы видеть уродство, надо иметь хотя бы самое простое представление о красоте. У нас оно утеряно. Даже наши «дворцы», в том числе самые престижные (Дворец съездов, например), — это апофеоз безвкусицы и поругания здравого смысла.
У нас, наконец, одна из самых бедных в мире школа. А ведь некогда русский гимназист был, в сущности, маленьким интеллигентом в подростковой шинели, «культурным резервом» страны.
Мы ошельмовали не только взрослое, но и подрастающее поколение интеллигенции, сделав из гимназистов, бойскаутов посмешище для детворы рабочих слободок. Мы давали «путевку в жизнь» павликам морозовым, нашим героем становился приблатненный Мустафа, в лучшем случае — Павка Корчагин. Лишив детей русской интеллигенции и русской национальной буржуазии права поступать в университеты, большевики сделали лишенцем русскую культуру.
Со временем падение уровня культуры охватило у нас все слои. За редким исключением ни наши министры, ни наши партийные лидеры не владеют правильным русским слогом. Наши актеры потеряли представление о дикции, дикторы радио и телевидения допускают серьезные погрешности стиля. Не секрет, что пьесы Чехова сейчас на Западе ставят лучше, чем у нас: тоньше, проникновеннее. Причина все та же: общее падение уровня культуры. В театре невозможно сохранить то, что исчезает из обихода.