Сундук с серебром
Шрифт:
— Сходите, — попросил он. — Вроде бы мне хуже, чем в последний раз… хуже… Да за Мицкой бы послать…
Дочь не возразила и не поморщилась, когда он упомянул о сестре. Полная смутного чувства благодарности — сама не зная кому, — Анка, как во сне, спустилась с чердака и вошла в горницу.
Йохан уже кончил завтракать: он сидел за столом и курил сигарету. Когда жена появилась на пороге, он смерил ее долгим взглядом. Анка тоже несколько мгновений смотрела на него. Казалось, они исповедуют друг друга. Анка первая отвела взгляд.
— Ступай к Робарам, пусть позовут священника
— Никуда я не пойду, — ответил он, отчеканивая каждое слово.
Тогда Анка откинула голову назад, глаза ее грозно сверкнули. Этот человек, сидящий перед нею, довел ее до таких помыслов, что она никогда не осмелилась бы в них признаться, а теперь в душе насмехается над ней. Сознавать это было невыносимо. Даже если она ему простит все остальное, этого ей не забыть никогда. И ее злоба на мужа перелилась через край.
— Иди! Ты же видишь, что мне больше некого послать! — закричала она. — Убирайся, или я тебя топором прогоню, — озиралась она, ища, чем бы на него замахнуться. — И не показывайся мне больше на глаза!
Йохан, разъярясь, взялся за чашку, чтобы швырнуть в жену.
— Анка! — прерывисто донеслось с чердака.
При звуке этого голоса Йохан вздрогнул и выпустил чашку из рук. Она упала на пол и разлетелась на куски. Он еще со вчерашнего вечера начал побаиваться этой бабы, а теперь ее угрозы и ее бешеный взгляд испугали его не на шутку. Он схватил шапку и вышел из дому.
Анка смотрела ему вслед. Да, он повернул к Робару. Она заварила для отца липовый цвет, хранившийся в ситцевом мешочке, приподняла Ераму голову, и он долго пил торопливыми, жадными глотками. Анка поставила пустую чашку на сундук и села на край постели, сложив руки на коленях. Отец устремил на нее вопрошающий взгляд, а она, потупившись, глядела на грязные половицы.
— Трудно тебе будет с Йоханом, — тихо проговорил отец. Очевидно, он имел в виду громкую ссору в горнице, которую только что слышал. Похоже было, что отец снова смягчился и вчерашние суровые слова позабыты. В его неподвижном взгляде появилось выражение сострадания и озабоченности.
— Я с ним скоро разделаюсь, — решительно тряхнула головой дочь.
Наступила долгая пауза.
— Анка, — заговорил наконец Ерам, объявляя свою последнюю волю. — Смотри, тут, у меня в головах… под тюфяком… узел… Возьми его!
Дочь вздрогнула, помедлила секунду, точно не понимая, потом встала. Вытащив из-под тюфяка тяжелый узел, она замерла, изумленно глядя на отца.
— Береги его! — сказал Ерам прерывающимся голосом. — Это твое, Анка, — добавил он, почувствовав, что силы покинули его; перемена, происшедшая в дочери, тоже повлияла на его решение. — Мне это не понадобится… не понадобится больше… Но смотри… Деньги все равно что огонь… Могут пойти на пользу, а могут и беду накликать. Не давай их в руки тому… не позволяй ему…
Он утих, сдерживая дыхание, причинявшее ему боль, и чуть не заплакал. Анка не выказывала радости. Этот узел потерял для нее то значение, которое имел еще вчера. Она понимала, что вместе с деньгами принимает на себя новую, тяжкую заботу. Но сейчас она не могла думать об этом. Образ отца,
Ерам был тронут. Сдерживая дыхание, он старался ослабить боль в груди. Случалось, Анка плакала от злости, но вот такими скорбными слезами она не плакала никогда. Он не узнавал своей дочери.
— Анка, что ты, Бог с тобой? Чего ты плачешь?
Она не отвечала. Узел с позвякивающими монетами она опустила на пол, отошла в угол, чтобы спрятать лицо, и сотрясалась от рыданий.
Отец так и не узнал, почему плакала дочь, хотя не мог забыть об этом до смертного своего часа.
Ерам переселился в горницу, из которой его и вынесли через некоторое время на кладбище. К нему привели священника, который исповедал и причастил его. Навестила его и Мицка и плакала у его изголовья. Все твердили ему, что он поправится, как в прошлый раз. Однако Ерам не поправился — да ему и не хотелось этого, — но и не умер сразу. Тело противилось смерти, хотя он таял день ото дня, и уже не мог без посторонней помощи подниматься с постели.
Никто толком не знал, что с ним. В болезнях хуторяне не бог весть как разбирались. Выздоравливали или умирали без врача, нередко вообще без чьей-либо помощи, точно звери в лесу; кончались от болезней, названия которых зачастую не знал и регистратор умерших. Причину отцовского недуга лучше всех разгадала Мицка, которая однажды сказала Ераму:
— Покой вам нужен, отец, покой.
— Да меня ничто и не беспокоит, — устало усмехнулся он. — И уход за мной есть. Анка совсем другая стала.
— С тех пор, как вы ей отдали деньги.
Ерам промолчал. Он чувствовал, что в таком объяснении не вся правда. Мицка пожала плечами. Она была проницательна, и от нее не укрылась озабоченность, мелькавшая в его взгляде.
Да, Анка в самом деле переменилась. С того дня, когда она разрыдалась у постели отца, она была сама не своя, не решалась взглянуть ему в глаза. Все же она часто подходила к нему, спрашивала, как он себя чувствует и не надо ли ему чего. Он просил не беспокоиться за него. Если ему что-нибудь понадобится, он ее покличет.
Часто он искал дочь глазами, ему было жаль ее. Все заботы о хозяйстве лежали на ней. А он знал, что это значит. Спала она на печке и просыпалась при каждом его стоне. Похудела так, что стала костистой и желтой, глаза у нее провалились. Она перенапрягала свои силы. С людьми она держалась более сердечно, чем раньше, в особенности с сестрой. Когда Мицка, проведав отца, возвращалась домой, Анка провожала ее до конца сада.
— Если ему станет хуже, сразу же пошли кого-нибудь за мной, — сказала ей однажды Мицка.