Сундук с серебром
Шрифт:
— Михале! — ее хриплый голос прерывался. — Болезнью меня попрекаешь, точно я в ней виновата… Это мне надо тебя упрекать… Да, мне… Ты не мужчина, ты тряпка! Ты никогда не был мужчиной, как другие…
Михале встал. Изумленно и растерянно смотрел он на жену, а она вдруг неожиданно смолкла, словно исчерпала слова и силы. И закрыла глаза, казалось, ничего больше не хотела ни видеть, ни слышать, только тяжело дышала. Не ожидал он таких слов. Все, что угодно, только не это, а тем более от Малии. Теперь, когда он и сам ощущал свою ущербность, слова жены поразили его в самое сердце. От тоски он не мог ни двинуться, ни слова сказать.
Вскоре, так и не
Под вечер с криком прибежала Минца:
— Михале! Скорее домой! Жена умирает!
— Ну и пусть себе сдохнет!
Ничто не шевельнулось в нем, когда он произносил самые скверные слова в своей жизни. Не скоро начал он оттаивать. Совесть проснулась лишь тогда, когда воображение нарисовало картину смерти.
Малию он застал при последнем издыхании. Она лежала на спине, глядя в потолок, предсмертные капли пота орошали ее лоб. Минца совала ей в руку свечу, плакала и громко молилась. Его тронула эта сцена, он проглотил обиду, грудь залила волна горечи и сочувствия.
— Малия!
Больная, судя по всему, уже не слышала его. Или не хотела слышать. Недвижно глядела в потолок. Так и умерла.
Следующий день был погожий, солнечный, настоящий майский день, и поэтому на похороны пришло очень мало народу. Михале, совершенно потерянный, стоял у гроба в кучке родственников и старух. Худые щеки его еще сильнее ввалились, рыжеватые усы обвисли. В глазах было больше испуга, чем тоски. «Погоди, Малия, увидишь теперь, какой я мужчина», — вертелось у него в голове. Он и сам верил, что отныне будет другим человеком, пусть только окончатся эти похороны.
После убогих похорон он вместе с Ангелцей, приехавшей из города, вернулся в свою хибарку таким же, как и раньше. Робко присел на лавку, втянул голову в плечи. И тут только осознал свое одиночество, в глазах его засветилась истинная, теплая печаль.
Углубившись в мысли, исподлобья и сурово смотрел он на барышню, семенившую в светлых туфельках по неровному полу. Раньше он лишь изредка вспоминал о ней, о том времени, когда она, крохотная, быстрая, как мышонок, бегала около хибары. Девочка его боялась, всегда испуганно глядела на него своими большими глазами. Вернувшись домой после войны, он был поражен. Ангелца за четыре года сделалась девушкой. Уехала в город, писала матери; иногда он случайно узнавал, как она живет. Она пополнела. В городской одежде казалась ему чужой, он терялся перед ней. Дочь напоминала ему Малию, то же лицо, те же волосы, те же глаза. И почудилось, будто что-то забытое явилось издалека, чтобы ласково коснуться его души.
— Теперь тебе придется остаться дома, — сказал он, вздохнув. — По-другому не выходит.
Ангелца повернулась на каблучке и смерила его взглядом с ног до головы.
— Это вы всерьез? — удивилась она. — Чтоб я вернулась в эту хибарку? — И отвернулась. — Больно надо опять мешки таскать!
Покачиваясь, отошла в угол и стала рассматривать картинки на стене. Михале следил за ней глазами. Затаенная мысль, что дочь могла бы заменить ему Малию, навсегда исчезла. Ангелца только внешне походила на мать, а по характеру — вся в него. Лишь сейчас он понял это. Ей нет дела до земли, ее тянет к легкой обеспеченной жизни. Это ему нравилось, но, сообразив, сколько забот ляжет на него, он схватился за голову.
— Да
— Тогда продайте! Продайте этот нищенский клочок земли!
— А что потом? Чем жить?
Ангелца смахнула пыль с лавки и села. Взглянула на отца. Каким он казался ей беспомощным и неразумным, словно ребенок, заблудившийся в лесу!
— Я выйду замуж, — сказала она. — Думаю, что скоро выйду. Тогда возьму вас к себе. Как только немного устроюсь, напишу… Наколете мне иной раз дровишек, плохо вам не будет…
Михале уставился на дочь. Правда это, или она лжет из сочувствия? Он охотнее верил хорошему, чем плохому. И не ломал голову, за кого она выйдет; перед глазами у него стоял образ барыни, настолько богатой, что она и ему сможет под старость уделить кусок хлеба. Он всегда любил мечтать. Тихая, ясная улыбка скользнула по его лицу.
— Ну, раз так… — пробормотал он.
Дочь уехала. Михале в одиночестве стоял перед домом и с тоской в глазах смотрел на заброшенную землю. Она принадлежала когда-то Гричару. Поссорившись с сыном, старый Гричар поставил хибару. Сени, комната, погреб и хлев. Отрезал себе кусок леса, кусок луга и пашни. Все это он обнес оградой, и получилась маленькая усадьба. Участок от силы мог прокормить двоих, если удавалось еще где-нибудь подработать. Гричар двадцать лет прожил в этом уголке, а потом умер. Молодой Гричар, которому вечно не хватало денег, продал и домик и землю отцу Михале. Для него это было тем проще, что его не мучили угрызения совести, ибо через столько лет ему странной казалась даже мысль, что эта земля его.
Дай себе Михале труд поразмыслить, он бы понял, что хибарка уже не принадлежит ему. Пологар ссудами крепко привязал его к себе. Когда Михале не мог раздобыть денег на похороны, он молил соседа как Бога. Ладно, он поможет ему в последний раз, только пусть Михале перепишет землю на него. Михале обещал бы ему и душу, лишь бы деньги получить.
Правда, он не слишком упрекал себя за эту продажу. Не было у него такой тесной связи с землей, как у его отца или Малии. Разве что глухой страх перед будущим заставлял его в душе противиться. И почему именно Пологару? Не такими уж они были добрыми соседями, еще с юношеских лет остались между ними счеты. Лучше бы землю купил Гричар, она ведь раньше ихняя была. Михале предлагал, но Гричар отговаривался, нет, мол, денег. Боялся, что Пологар будет недоволен. Слух уже прошел по селу.
Михале старался не встречаться с Пологаром. Пусть сам явится. Но Пологар не приходил, ему было не к спеху.
Михале пришлось в последние дни довольствоваться старой картошкой и квашеной капустой, и он бродил по селу пьяный от голода. К тому же подступал очередной запой. Дунет чуть сильнее ветер — ему чудится запах вина. Он долго противился искушению, но сил не хватило.
Пологара он застал в саду за косьбой. Михале плелся за ним, слова застревали у него в горле.
— Давай поговорим, — с трудом выдавил он наконец из себя, — знаешь, насчет земли…
Пологар точил косу и глядел в сторону дома.
— Ладно. Когда скажу, сходишь в город и перепишешь на мое имя.
— Нет, так не пойдет, — испугался Михале. — Дом не отдам.
— О доме я не поминал, да и о пустоши возле него тоже. Это ты себе оставь. Но вырубка моя.
Михале мрачно смотрел, как он размахивает косой. Торговаться ему всегда было неловко и противно, а сейчас тем более. Он бы тут же повернулся и ушел, да неудержимо тянет в корчму.
— И вырубку не отдам. Что же мне тогда останется?