Сундук с серебром
Шрифт:
— Приходи завтра, приходи!
Через неделю его уже и не звали. Сам приходил. Садился к столу как батрак, брался за любое дело.
Михале не привык к тяжелой крестьянской работе, уставал, но постепенно все больше свыкался. Чувство горечи, которое так мучило его вначале, пропало, и он отдался течению беззаботной жизни, которая так соответствовала его натуре. Пришел, подсел к полной миске, и ни о чем не надо беспокоиться. Он не батрак. Батрак не спит в собственном доме. И не поденщик, у поденщика
Так он думал и чувствовал в первые дни. А потом эту тихую удовлетворенность стали отравлять капли горечи и унижения. С Пологаром было нелегко ладить. Он был крепким мужиком и в работе не знал ни меры, ни устали. Часто Михале пыхтел, как молодой бычок, которого впрягли рядом с конем. Пологар время от времени покрикивал на него, как на пастуха. Михале косо поглядывал на хозяина, брань и скверное слово готовы были сорваться с языка, но приходилось сдерживаться. Он сам себе удивлялся: день ото дня он становился все податливее, покорнее. Только ночью, в часы бессонницы, бормотал проклятия и сжимал кулаки, все упорнее росла его ненависть к Пологару.
Нет, Михале не упрекал его за землю, хотя ему становилось грустно, когда он ступал на свою бывшую ниву. Где там было сохранить землю человеку с его характером, рано или поздно она все равно уплыла бы из рук. Что касается цены, тут тоже не было обмана; так считали все односельчане. Но где-то в подсознании, где теплилась гордость, все определеннее рождалось чувство безграничного унижения, отнимавшее покой и сон.
Пологар не давал ему ни лиры. Каждый раз, рассчитываясь с поденщиками, он молча обходил Михале как бродягу, которого лишь из милости не гонят из-за стола. У него не было денег на табак; набивал трубку, одалживаясь то у одного, то у другого, или курил сухие буковые листья и чемерицу. Иногда возвращалась старая страсть к вину, он мрачнел и замыкался в себе; оставаясь один, съеживался и плевался от злости. Горечь мутила его мысли и чувства, терзала душу.
Что надумал Пологар? Может, он заплатит в конце года. Хоть бы заикнулся… Михале вопросительно смотрел на него, заводил разговор на эту тему, но Пологар, лукавая лиса, представлялся слепым и глухим, если ему не хотелось чего-либо видеть или слышать. Михале ругал его при соседях: авось передадут, может, дойдет до этого скупердяя. И ничего, хоть лопни! А самому рот открыть не хватало смелости: обходными путями он надеялся избежать разочарования, что караулило его в засаде.
Однажды встретил его Кланчар.
— Хотел было попросить тебя прийти ко мне покосить, — сказал он. — Только как бы Пологар тебя не хватился.
Михале сплюнул с досады.
— Я еще ему не слуга. Спрашивать его не собираюсь! До сих пор гроша ломаного мне не заплатил.
Ночью его мучила совесть, как мальчишку, который собирается сбежать. Встал чуть свет и отправился к Пологару, но неожиданно повернулся и пошел к Кланчару.
Пробыл у него семь дней, потом
Униженно, с опущенной головой и бегающим взглядом явился он к Пологару. Хозяйка, едва ответив на его приветствие, повернулась к нему спиной. Он вошел в комнату. Пологар большими шагами, словно сеял, ходил от стены к стене; вошедшего резанул ледяным взглядом.
— Давненько тебя не было.
— Кланчар меня попросил, — сжался Михале. — Я обещал ему. А потом заглянул в корчму.
Он оправдывался, словно какой-то сопляк. Провел рукой по лбу и в полной растерянности шагнул к столу.
Пологар, расставив ноги и выкатив глаза, остановился перед ним.
— Кланчар попросил? — загремел его резкий голос. — Когда дел невпроворот, ты идешь работать к другому? Может, ты и сейчас пойдешь к Кланчару, а? Иди же!
Михале был потрясен. Вырасти бы до потолка и ударить с высоты, но в присутствии Пологара, которого он привык считать хозяином, он чувствовал себя таким ничтожно маленьким, что еще больше сжался.
— Черт побери, да ты мне и лиры не заплатил! — топнул он ногой.
— О плате мы не договаривались. Работаешь ты, правда. Но ведь за стол садишься и когда на дворе дождь льет. И зимой, когда даже собаке носа из-под крыши не высунуть, тоже сядешь. А слуги мне не надо…
Михале застыл. Предчувствие, которое постоянно мучило его, которое он гнал, как надоедливого пса, приняло совершенно определенный, угрожающий вид. Он не слуга, даже не поденщик. Просто нахлебник. Ему хотелось стучать по столу, проклинать, ругаться самыми скверными словами, которые подступали к горлу. Но он повернулся и молча вышел из дома.
Оказавшись один на тропинке, пересекавшей сад, Михале стиснул кулаки, губы у него дрожали, изо рта вырывались глухие угрозы и ругань.
— Михале! Эй, Михале!
Он уже был у ограды, когда услышал зов. Пологариха! Он не остановился и не обернулся.
— Михале! Погоди, ради Бога! Какой ты, право, горячий.
Михале подождал. Он решил не сдаваться, ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Гляди-ка, вот спешит! — запыхалась Пологариха. — Будто волки за тобой гонятся. Да не слушай ты моего! Ты же его знаешь. Куда ты? Оставайся! Ну что стоишь, будто кол проглотил?
Михале не сводил с нее глаз. Она что, за дурачка его считает? Правда, иной раз ей случалось даже расщедриться. «Пологар послал, — мелькнуло в голове Михале. — Раскаялся». Ничего, Михале ему еще отомстит. Что это там Пологариха болтает о зиме, о голоде? Однако при мысли о будущем ему представились такие ужасы, что мурашки по спине побежали… О, черт побери! Злоба и обида быстро таяли, о чувстве унижения он старался забыть. И потом, ведь они оба просят его вернуться.
— Только пусть он иногда подкидывает мне на табак, — продолжал ершиться Михале. — Большего я не требую.