Сундук с серебром
Шрифт:
— Да в пустоши земли чуть не в три раза больше. Вот только придется ее очистить.
Михале прислонился к стволу старой груши, ледяной пот выступил у него на лбу. Не до вырубки ему было… Он готов был отказаться и от пустоши… К черту…
— Ты мне все-таки подкинь немножко деньжат.
— Ни гроша, ни полушки. Я и так тебе слишком много дал. Можем оценщиков позвать, если мне не веришь.
Михале молча повернулся и пошел по мягкой траве. Он решил уйти и больше не показываться Пологару на глаза.
— Михале, — услышал он голос за своей спиной. — Я все равно через суд перепишу землю на
Михале оглянулся и пошатнулся, как подрубленное дерево. Не мог сразу слов найти, лицо у него исказилось.
— Черт побери, Блаже, будь человеком! — вспыхнул он. — Ты дал, кто же отрицает? Но мне-то какая польза была от этого? Никакой! Почти все забрала болезнь жены и похороны.
Пологар пообещал еще сотню; ударили по рукам.
На другой день Михале, уже захмелев, сидел в корчме. Хриплый голос его с дикой силой вырывался из горла и гудел под низким потолком.
Милашка среди моря Хотела быть моей…— Негоже так шуметь и петь, — сказала ему корчмарка. — Малия еще в гробу не остыла.
Михале замолк и таращил глаза, мучительно выискивая что-то в хмельном мозгу.
— Какое тебе дело до моей жены? — разозлился он. — Ты… оставь Малию в покое. Она была хорошая, — сказал он тихим голосом, проникнутым пьяной грустью. — Хорошая, хоть и назвала меня… — Он запнулся и махнул рукой. — Я бы показал, что я мужчина, показал бы, не будь на мне долга… Эх, мне бы музыкантом быть, да отец мою гармонику на колоде разрубил… А егерем я все-таки был, — засмеялся он и тут же посерьезнел. — Никогда не бывать рыбе птицею, рыба летать не может… А?..
Милашка среди…И снова потонул в пьяном горьком разгуле, размахивая худыми жилистыми руками и расплескивая вино…
Проснулся в своем домишке, в постели. Теперь ему не перед кем стыдиться, некого бояться. Один, только старые фотографии да пустые стены с маленькими окошками. Его терзало отвращение к себе. Что он на этот раз сделал? Каких глупостей натворил? Обрывки воспоминаний всплывали в сознании.
— Эх! — Он поднял кулак, словно угрожая самому себе, и изо всех сил стукнул им по постели. — Самое лучшее — ни о чем не думать. — Встал. Не съев ни крошки, взял кирку, вышел из дому и оглядел пустошь. Здесь росла низкая трава, местами неказистые кусты, торчали белые валуны. Иногда он выгонял сюда корову попастись. Три вырубки, сказал Пологар. Михале смерил землю взглядом, мысленно наметил межевые столбы и пошел вниз.
Он копал и корчевал с усердием маньяка, как всегда после запоя. Сталь при каждом ударе звенела о камень. Отбитые куски Михале бросал за спину. Оставалась мелкая растолченная глина, блестящая от влаги. В мышцах он почувствовал весеннюю усталость, его обливал пот, в висках стучало. В полдень прозвонил колокол, но он ни минуты не отдыхал, даже не глядел в сторону дома. Знал, что никто не позовет его обедать. Идти домой и самому разводить огонь — нет уж! Лучше подохнуть!
Наконец он так устал, что его шатало, ноги подкашивались. Оперся на кирку, утер лоб и огляделся
Отчаяние и горькое сознание собственной немощи привели его в ярость. Опустившись на валун, он бессильно ругался, чтобы только отвести душу, и не заметил, что кто-то идет по тропинке. Когда он наконец замолчал и поднял голову, жена Пологара стояла почти рядом с ним.
Пологариха была крупная женщина с обвисшими щеками, ее серые глазки поблескивали лукаво и доброжелательно. Она удивленно взглянула в его сердитые и смущенные глаза… Ей стало неловко, она вздохнула и бросила взгляд на дикую землю.
— Новое поле?
— Какого там черта новое поле! — огрызнулся Михале и сплюнул. И как это женщина застала его в таком виде? — В последний раз я за это взялся. Пропади все пропадом!
— Да, с этой земли и вправду ничего не возьмешь. Одна глина. Тут и картошки не будет.
Михале выпрямился и взял кирку, но снова бросил ее.
— Что поделаешь, — мялась Пологариха. — Конечно, нелегко тебе будет. На что-то жить надо… Небось ты сегодня еще и не ел. Варил что-нибудь?
Михале не ответил. Какое ей дело? Он смотрел поверх деревьев на холм за дорогой, на небо, глаза его щурились. Челюсть мелко дрожала. Пологариха шевелила губами, словно жевала слова, которые не осмеливалась произнести.
— Мужик с кухней никогда не дружит. Мой лучше умрет с голоду, чем возьмется за горшки, — она коротко рассмеялась. — У нас всегда что-нибудь остается. Коли нашим не брезгуешь, приходи когда хочешь.
Михале не оглянулся. Оказывается, ему, одинокому и бессильному, доброжелательно протянули руку помощи. Нужно только принять ее. Но ведь это явное унижение! Душа его возмутилась.
— Не надо мне милостыни, — отрезал он.
— А кто говорит, что даром даем? Поможешь когда в работе.
Михале не ответил. Он упорно смотрел поверх деревьев, пока ее шаги не затихли внизу.
На другой день Михале пришел к Пологару. Веки у него отяжелели, глаза он прятал. Хозяйка поставила на стол миску с едой. Он ел потихоньку, жевал не торопясь, чтобы не выдать, как он голоден. Поел, и тогда Пологариха велела ему накосить в саду травы для скотины.
— Хозяйка нашла мне дело, — заморгал он глазами, увидев проходящего Пологара.
— Так, так. — Пологар, глядя в сторону соседа, подобрал с земли камень. — Видал, что делают куры Гричара? Вечно что-нибудь потравят! Кшш!
Он швырнул камень; птицы с кудахтаньем разбежались.
Вот ведь как — Пологар ничуть не удивился, увидев его с косой в своем саду. Михале подумалось, что Пологариха позвала его к столу по приказанию мужа. Эта мысль наполнила его сердце горечью. И все же у него не хватило мужества бросить косу и раз и навсегда повернуться к соседу спиной.
— Приходи завтра, — сказали ему за ужином. — У нас работа никогда не переводится.
Он пришел. Работа и в самом деле не переводилась. Приближалось лето, старший сын служил в армии, младший пошел по дурной дорожке. И каждый вечер Михале снова слышал: