Сундук с серебром
Шрифт:
— Этого я не говорил, — защищался Петер от натиска отца.
— Не говорил, да так бы оно вышло! Никто не желает беды, а она приходит. Наш лес не на равнине. Землю тут только корни и удерживают. Сруби ствол, не подумавши, и увидишь…
— Пол-леса свели без всякого вреда.
— Мы рубили деревья так, чтоб не повредить ни лесу, ни себе. Случалась нужда и похуже твоей, да вот перебились, а леса не тронули.
— Не о лесе речь, — сказал сын, понявший правоту отца. — Я говорю про дом — дадите мне его или не дадите?
Страх
— Не дам! — решил он после короткого раздумья. — Умру, тогда хоть всю гору развороти!
Сын понял бесполезность дальнейших разговоров и, хлопнув дверью, ушел к себе.
На следующий день Петер не пошел работать. Послонявшись немного вокруг дома и переделав кое-какие неотложные дела, он ушел к Кошану и просидел у него допоздна. К ужину он даже не притронулся.
— Гречиху надо скосить, — сказала мать, потому что Продар молчал.
Петер не проронил ни слова. Наутро он отправился по пустячным делам в село и вернулся далеко за полночь.
Бессонной ночью Продариха сказала мужу, ворочающемуся с боку на бок:
— Надо перевести. Моченьки моей нет смотреть на это.
— А ты знаешь, что будет потом с нами? — спросил Продар, довольный тем, что жена пришла к нему на помощь.
— Не хуже, чем сейчас.
С трудом, не без душевной муки, Продар сдался:
— Ладно, будь по-ихнему!..
Утром мать подошла к Петеру:
— Когда надумаешь, сходите в село, переведите дом.
Петер занял денег на нотариуса. Через несколько дней они с отцом встали чуть свет. Продар сосредоточенно ходил взад и вперед по дому, точно еще и еще раз оглядывал вещи, которые сегодня отдаст сыну.
— Свари-ка нам яиц, — сказал Петер жене. — Путь неблизкий, кто знает, когда придется обедать.
Милка сделала вид, что не слышит его слов, и только когда он повторил их, проворчала:
— Прособираетесь, дело упустите.
Петер от стыда не мог поднять глаз на отца.
— Что ж, пошли!
Было раннее утро. Полная луна плыла по небу, скупо освещая долину, но за горами уже обозначилось слабое дыхание первой зари. На сухой тропинке поблескивали камни. Отец и сын шли тяжелой походкой, то и дело задевая за камни, спотыкаясь на рытвинах. Издали их можно было принять за пьяных.
В теснине тропинка вилась над обмелевшим потоком; вода текла то спокойно, то вдруг принималась бурлить. На склонах там и сям били роднички, и тоненькие звенящие струйки сбегали на тропинку — казалось, это сыплется песок на тонкий лист железа. Повсюду, куда хватал глаз, высоко под скалами и внизу у ручья, росли кривые деревья, их грозные тени вызывали в памяти чародеев, леших и другие призраки, рожденные человеческой фантазией. В кустах заливался соловей; трели его уносились ввысь и там, точно струя водопада, разбивались на тысячи мельчайших брызг.
Шли молча. Предрассветный
«Гляди-ка, — размышлял он, — мы собрались в село, чтоб перевести дом. Не он мне дает, а я ему. Сказал жене, чтоб приготовила поесть, а она даже бровью не повела, мужа своего не накормила». К этой мысли лепилась другая: «Так она поступила сегодня, когда дом еще принадлежит мне и я могу в любую минуту передумать. И еда, которую она отказалась дать нам в дорогу, тоже моя. Так что же будет, когда дом и все добро перейдут в ее руки?..»
Продар подумал, еще раз все взвесил и решил:
«А так и будет, даже мужу своему не даст. А уж мне и подавно, коли я отойду от дел. И моей жене-страдалице. Будет запирать хлеб и молоко, да, поди, еще сушеные груши пересчитает. Другого от нее не жди…»
Продар вздохнул и посмотрел на небо. Занималась заря, между верхушками деревьев протянулись светлые полосы.
«Почему же я решил отдать? Потому что не могу жить в таком аду и хотел бы видеть в доме мир. И ради мира и пока мне будут отказывать в куске хлеба, в одеже и во всем остальном. За добро отплатят злом».
В душе у Продара шла отчаянная борьба. Впервые в жизни ему было так тяжело, и даже казалось, что до сих пор он вообще не знал душевных мук.
Наконец открылась долина, тропинка расширилась и, круто изогнувшись, зазмеилась вдоль потока, бежавшего навстречу реке. Волны света затопили долину.
Продар с сыном перешли висячий мост и ступили на шоссе, которое петляло среди высоких гор. Они шли почти рядом. Сын на полшага впереди, чтоб отец не видел его лица. Старик, всю дорогу размышлявший, решил наконец, что дальше идти бессмысленно.
— Послушай, — сказал он сыну, замедляя шаг. — Я тут все думал да прикидывал…
Сын взглянул на него и прибавил шагу. Отец едва поспевал за ним.
— Я передумал, — продолжал Продар. — Дом тебе не отдам. Глупо идти дальше. Постой, давай поговорим как люди, не звери же мы. Куда ты так бежишь?
Петер побледнел. Тяжелое предчувствие, томившее его всю дорогу, сбылось. Он шел по-прежнему быстро, словно хотел поскорей прийти в село.
— Что вы надумали? — досадливо спросил он. — Что вы надумали? То так, то эдак. Не дети же мы!
— Да, не дети, — подтвердил отец. — Постой… Сегодня она не пожелала накормить тебя. Не только меня, тебя не пожелала накормить!
— Ну и что с того? — взвился сын.
— А то… Она сделала так сегодня, пока дом еще мой. Завтра, когда она станет хозяйкой, будет еще хуже. Ежели для тебя нет еды, то уж для меня и подавно. У нас так никогда не было. Достаток — для всех, черные дни — тоже для всех.
— Не беспокойтесь, с голоду не умрете! — отрезал Петер, задетый справедливостью слов отца.