Сундук с серебром
Шрифт:
Нужно было много денег. Он думал, где бы призанять, и по совету Кошанихи отправился к одному ее родичу. Тот смерил его с головы до пят, чем привел Петера в крайнее смущение, поинтересовался стоимостью его имущества и наконец дал согласие.
Как-то в воскресенье Петер пошел к мессе в соседний приход, чтоб договориться об оглашении, и заодно подписал заемное письмо. За этим последовала выпивка, разумеется, за счет должника. Возвращаясь лесом домой, Петер вдруг услышал за спиной легкие шаги.
— Петер! — окликнул его звонкий голос.
Он
Время от времени он думал о ней, но девушка представлялась ему лишь красивой мечтой. Ее образ, который он упорно гнал из памяти, постепенно стирали будничные заботы.
Сейчас он видел перед собой запыхавшуюся девушку. Ему было неприятно, как бывает неприятно человеку, осознающему свою вину.
— Кристина! — сказал он мягко. — Это ты?
Девушка потупилась, но через несколько минут снова обратила на него свои печальные глаза.
— Что нового? — спросила она, еле сдерживая слезы.
— Что нового… — повторил Петер. И почел за благо сказать правду — спокойно, жестоко и открыто: — Женюсь вот.
Изумление ее было так велико, что она остановилась. По смущению Петера, не смевшего поднять на нее глаз, она поняла, что это правда.
— Видишь, я знала, — вливались в его сердце полные горечи, укоризненные слова. — Другая у тебя была, лгал мне. Нехорошо это. Но я не желаю тебе худого, пусть Бог не наказывает тебя за это.
От этих слов у него перехватило дыхание. Петер взглянул на девушку и, чтоб как-то утешить ее, хотел погладить ее по щеке. Странно и удивительно было у него на душе.
— Оставь меня! Оставь! — вскрикнула Кристина. Голос ее дрожал от обиды.
Она бросилась он него, как от зачумленного. Платье на ней развевалось, волосы рассыпались золотыми прядями.
— Кристина! — кричал Петер, испугавшийся, как бы она не наложила на себя руки.
Девушка не остановилась, не обернулась. Вот она свернула с тропинки в лес, и ее гибкая фигура затерялась среди деревьев, серых скал и зеленых ковров мха.
Петер вернулся домой подавленный.
— Что с тобой? — спросила Милка. — Денег не достал?
— Достал, — сказал он, выкладывая ассигнации на стол.
— Зачем они мне? Они тебе нужны. — И Милка отодвинула их от себя.
Петер был мрачен, сердце его разрывалось на части.
Через три недели после Пасхи играли свадьбу. По желанию Кошанов было очень шумно. Полдня провели в приходе, потом пировали у Кошана и лишь к вечеру следующего дня пришли к Продару.
Это было нарушением обычая, притом оскорбительным для семьи жениха, но Продар нисколько не обиделся. Напротив, он радовался в душе, что мог не ходить в церковь и к Кошану. Из родни Петера при обряде присутствовали только Францка да глуховатый старик из Ровтов.
Вино и музыка постепенно сгладили все вызванные свадьбой недоразумения. Петер влюбленными глазами смотрел на Милку, казавшуюся ему красивее, чем когда-либо, и танцевал с ней до упаду.
Веселье прервалось лишь на
— Сейчас все пройдет, — сказала Кошаниха.
Среди воцарившейся тишины подвыпивший родственник Петера из Ровтов наклонился к брату Кошана и, забыв о том, что другие вовсе не глухи, прокричал:
— Говорят, в тягости она. Бабы пронюхали…
— Эх, экой ты… — смущенно оглядываясь по сторонам, сказал тот. — Знаешь ведь, какие люди!
Наступившую неловкость развеяла Милка. Еще не совсем оправившись от обморока, она поднялась и припала к Петеру.
— Давай танцевать!
Запищал кларнет, завизжала гармоника, музыка и топот заглушили плохое настроение Петера.
На следующий вечер молодую повели к Продару. Пьяная Кошаниха повисла у него на шее и разрыдалась.
Продара трясло от омерзения. Освободившись от ее объятий, он вышел из дому и сплюнул.
Жизнь в доме Продара во многом изменилась. Петер с Милкой поселились в верхней горнице о трех окнах. Старую мебель вынесли частью в каморку рядом с боковушкой, где спали родители, частью в коридор. Францка спала в нижней горнице на печи.
Уныло и мрачно стало в доме. Куда девались согласие, шутки и смех, долгие годы оглашавшие эти стены. В дом вошел чужой человек. Его присутствие ощущалось ежеминутно.
И только между молодоженами царили мир и лад. Прежде Петера пугали всякие тяжкие мысли, теперь он целиком посвятил себя жене. Милка чувствовала его безграничную любовь и нерассуждающую преданность и вела себя так, будто в доме никого, кроме них, не было.
Мать старалась как-то сблизиться с ней, но Милка держалась неприступно, надменно, молчаливо. Нередко Петеру приходилось за нее спрашивать, за нее отвечать.
Уже через несколько дней по наущению Кошанихи она начала вести дом и исподволь вникать в хозяйство в той мере, в какой позволял ей страх перед Продаром. Ей предоставили все делать по-своему, хотя нелегко было отказаться от привычного уклада жизни. Невестка не считала нужным приноравливаться к обычаям дома, в который пришла.
Доили и кормили скот теперь в другое время. Молоко Милка снимала утром. Белье сушила в горнице внизу, тогда как раньше его сушили на чердаке. Миски ополаскивала холодной водой, не обдавала их кипятком. Еду готовила непривычную и невкусную.
Продар с женой только головой качали. Петер все видел, глубоко страдал, но говорить не решался.
Однажды Продариха сказала Милке, что у них это делалось так-то и так. Та надулась и до самого вечера слонялась по дому с видом оскорбленной невинности.
Как-то Продариха взяла вымытую миску и еще раз помыла ее в горячей воде. Милка заметила это и с такой силой швырнула на очаг глиняный горшок, что от него остались одни черепки.
Тысячи мелочей отравляли жизнь. Глядя на отца, Петер читал в его глазах: «Я ведь предупреждал, что так будет».