Сундук с серебром
Шрифт:
Чуфер был на свадьбе музыкантом.
— Ну, как молодуха?
Продар подумал, открыл было рот и снова закрыл. Но через некоторое время все же сказал:
— Уж коли зашла речь, не хочу врать. Скажу прямо, похвалиться нечем.
Чуфер задумался.
— Вся в мать, — вздохнул он. — К граблям привыкла, вил не знает.
— Еду выдает по норме. И то, когда работаю дома, а когда меня нет, то жене моей и в том отказывает. Чтоб ей пусто было!
— Поспешил дом отдать!
— А я и не отдавал. Это она так думает, что я отдал.
Чуфер прыснул со смеху, но вскоре умолк, вытянул свои длинные ноги и задумался.
— Трудно, — посочувствовал он и заговорил о другом: — Тебе не кажется, что в Присойнике падают деревья? — И он показал пальцем на противоположную гору, где среди зелени виднелась рыжая плешь.
— Рубят, — подтвердил Продар. — Я же говорил, что будут рубить. Итальянцы падки на лес, люди — на деньги.
— Деньги придут в страну.
— И уйдут… Голод все пожрет. Глянь-ка вон туда, глянь… Ты когда-нибудь проходил по песчаным косогорам? Гора рушится и засыпает ущелье. Скоро здесь будет озеро. Ни один кустик уже не растет. Почему? Мой отец видел, как оголяли гору.
Продар поднялся. Рядом с долговязым Чуфером он казался карликом.
— А теперь ни денег, ни леса, ни земли. Кто продал лес, пойдет с сумой. Попомни мои слова — после моей смерти эта гора тоже станет голой.
Мужчины расстались. Чуфер скрылся в просторной горной ложбине, густо поросшей лесом. Продар пошел по тропинке в долину. От хорошего настроения не осталось и следа, губы его шевелились, словно он разговаривал сам с собой.
«Чирик, чирик!» — прощебетала над ним птичка.
Продар не слышал ее.
Зарядили дожди. Работа стала. С юга ветер гнал густые, плотные тучи. Зацепившись за горные вершины, они останавливались и проливали частые струи теплого дождя. От сохнущей земли поднимался пар, воздух накалялся, как в печи. Туман заливал склоны.
Но Продар предрекал:
— Дождь еще будет.
И действительно, солнце вскоре скрывалось, снова начинался дождь, снова опорожнялись тучи, и снова на солнце обсыхала земля.
Истомленные духотой, бездельем, ожиданием хорошей погоды, люди помрачнели, насупились, в глазах светилось недовольство, в обращении друг с другом прорывалась злоба, говорили о всяких пустяках.
Над домом Продара сгустилась атмосфера гнева и обид. Собиралась гроза. То здесь, то там вспыхивали зарницы, но грома пока не было.
По глазам Петера, не умевшего лгать, по его поведению Милка с матерью поняли, что усадьба не переписана, хотя ни словом о том не обмолвились. В Милке росло раздражение, проявлявшееся в тысяче мелочей, оскорблявших Продара, его жену и даже Петера.
Беременность сделала ее особенно раздражительной, временами просто несносной. Порой Петер задумчиво смотрел на жену и опускал голову. Однажды мать заметила, как он таращится на ее округлившиеся формы.
— Петер, а не рановато
Сын встрепенулся и посмотрел на мать. Не выдержав ее взгляда, он вышел из дому.
Милка догадывалась о подозрениях свекрови и только ждала случая, чтобы ей отомстить.
— А что это Францка не пишет?
— Она же написала, что устроилась хорошо.
— Честные девушки никогда хорошо не устраиваются.
Продариха содрогнулась, но промолчала.
— Ты за собой смотри! — сказал Продар. — Слышишь, за собой смотри!
Милка не выдержала взгляда Продара. Его она боялась и вымещала свое зло на Продарихе. Когда Продара не было дома, запирала от нее молоко, не давала обеда.
Гроза собиралась постепенно, как гной в ране. Час за часом, день за днем. Старики знали, что недалек тот день, когда жизнь покажет им свое истинное, отвратительное лицо. Теперь, когда дожди загнали всех в дом, это ощущалось еще сильнее.
Часы пробили полдень. Продар перекрестился и начал читать молитву.
Из сеней пришла Милка, села на скамью у печи и, скрестив руки на груди, уставилась на стучавший по стеклам дождь. Поток вздулся, вода устремилась в сад, подбираясь к крайним деревьям.
— Мост унесет, — сказал Петер, останавливаясь у окна. — До дома дойдет вода…
Часы дрогнули и пробили половину первого.
— Ну! — промолвил он, взглянув на жену. Милка вперила в него свойственный наглецам полугневный, полуудивленный взгляд.
— Что «ну»?
— Неси обед!
— Обед? — наигранно изумилась она. — Обед? Работать не работали, а есть давай.
Продар повернулся к Милке. Он смотрел на нее, как на врага, выставившего себя на посмешище.
Петер понял, что буря, которой он так боялся, грянет сию минуту.
— Не дури! — зло накинулся он на жену.
— Это ты дуришь! Так можно все поесть! — хрипло прокричала Милка и подмигнула мужу: молчи, мол.
Продар заметил это.
— Тайком обедать не будем, — взорвался Петер, испытывавший жгучий стыд перед родителями и перед самим собой. — Если есть что, неси все сюда, съедим вместе.
Милка вспыхнула и пронзила его взглядом: «О чем ты думаешь?»
Слова мужа задели ее за живое. Чтоб скрыть слезы, она повернулась к печи и начала перебирать какие-то тряпки.
— Ступай, свари обед! — сказал Продар жене.
Продариха нерешительно привстала. Милка замерла.
— Ступай! — повторил Продар.
Продариха пошла к двери. Милка заступила ей дорогу.
— Своего добра не дам!
— Твое добро? — гаркнул Продар и взглянул на Петера, помертвевшего от страха перед разоблачением. — Твоего здесь ничего нет. Дом мой. Уйди с дороги! Не думай, что я перевел дом. Нет!
Милка смотрела то на мужа, то на Продара, и по их глазам поняла, что была обманута. И оттого что разоблачила себя, показав свой характер, в ней закипела бешеная злоба.