Сундук с серебром
Шрифт:
Не успел Петер снова взяться за мотыгу, чтоб вместе с отцом допахать поле, как его снова кликнули домой.
— Это поле проклято, — сказал Продар, провожая сына глазами. — Что там еще стряслось?
Умерла новорожденная. Продара тоже позвали. Петер ходил по дому как неприкаянный.
— Что поделаешь! — всхлипнул Продар, охваченный сочувствием к его горю. — Что поделаешь…
Через два дня после похорон Петер снова пришел в поле; вскопали с отцом последний кусок, взрыхлили землю, посеяли…
Милка
Между Кошанихой и дочерью опять пошли шепотные разговоры. Обе поглядывали на Петера, с беспокойством думавшего о том, что тайные переговоры касаются его. У Кошанихи в глазах стояли слезы.
Вечером жена сказала ему:
— Дай денег моей матери.
— Разве я ей должен? — удивился Петер.
— Нет, не должен. Ты что, не доверяешь? Ей сейчас позарез деньги нужны.
— Мне они тоже пригодились бы.
Петер испугался, дело шло к ссоре. Он вспомнил их первую размолвку и заговорил мягче:
— Не дури! Знаешь же, что я охотно бы дал, если бы они у меня были. Сами сидим ни с чем.
Милка чувствовала, что муж сдается, и усилила нажим.
— И тебе не совестно говорить, что нет денег? Ступай и заработай!
Такое она говорила впервые. Она не шутила; черты лица были суровы и непреклонны.
Петер, шатаясь, заходил по горнице. Он боялся, что любое слово, произнесенное в эту минуту, приведет к непоправимой беде.
Он взял шляпу и веревку и вышел из дому.
Под Мертвой скалой, куда он отправился за хворостом, сидел на пне отец и смотрел в долину.
— Что вы тут делаете, отец? — ласково спросил Петер.
— Думаю, — ответил Продар.
Петер сел рядом, глаза его блуждали по склону и долине, по небу и облакам.
— Ты что? — спросил отец.
— Думаю, — ответил сын.
В эту минуту они были вместе.
Стояла середина осени. Месяц продержалась погожая, солнечная погода, а потом небо нахмурилось и хлынул проливной дождь. С юга дул теплый ветер, непрестанно нагоняя новые стаи туч. Солнце не показывалось, с утра до вечера было мглисто и сумеречно.
Ноги вязли в размякшей земле. Ожившие потоки множились с невероятной быстротой, набухая и набирая силу. По тропинкам, колеям, лесоспускам мчались в долину ручьи, утаскивая за собой листья, ветки, землю и камни. Поток теперь стал широкой рекой, вышел из берегов и разлился по полям, грозя размыть землю, запрудить долину и превратить ее в озеро.
Временами тучи расходились, но небо не прояснялось, было по-прежнему хмуро и сумеречно. Небо как бы переводило дух, чтоб с новой
Теплый ветерок шевелил оголенные ветви. Дуло с юга, все время с юга… Густые серые клочья туч, как стая птиц, опускались на вершины деревьев. Дождь полил сильнее.
Людей охватил ужас. Глаза их испуганно бегали, а за окнами бушевала вода, стучали по стеклам капли, появлялись все новые и новые потоки, с ревом затоплявшие все вокруг.
— Боже, спаси и помилуй! — в страхе стонали люди.
Как-то утром Милка пошла к матери. Мальчик, пригревшись, заснул на печи, и она не стала его будить. Продар сидел за столом и смотрел в окно на серую завесу, сплетенную дождем.
— Чума, война, голод, наводнение… — шептали его губы.
Он видел, как Милка перешла через поток. «Мост еще не унесло», — подумал он и тут же с горы хлынула красная, мутная, вспененная вода, несущая землю и песок, катившая камни величиной с детскую голову. Она залила сад, накрыла тропу, прорвалась сквозь деревья, кусты, ограду и влилась в поток.
Глаза старика обратились к лачуге. Поле Петера, находившееся под ней, было затоплено, и только в одном месте еще виднелась полоска земли. Вода остервенело бросалась на отвесную гору, оголенную, дочиста ограбленную, — на ней не осталось ни единого деревца, ни единого кустика. Словно задавшись целью продолбить здесь новое ущелье, поток отскакивал от склона и снова набрасывался на него с удесятеренной силой.
Ограда, сильно поврежденная во время последнего наводнения, на этот раз не выдержала натиск разбушевавшейся стихии. Камни рухнули в воду, тут же поглотившую их…
Продара бил озноб. В памяти встала молодость, время, когда он еще бегал в коротких штанишках. Воспоминания его уходили все дальше и дальше. Много дождей перевидел он за свою долгую жизнь, но такого ливня, такого страшного, беспощадного разгула воды на его веку не было.
— Войны, голод, наводнения… — шептали его губы.
Продар медленно поднялся и вышел из дому. Он уже закрыл за собой дверь, как вдруг услышал плач ребенка. Мальчик проснулся и, увидев, что никого нет в доме, испугался.
Продар вернулся в горницу, встал на скамью, оперся руками о печь, глянул на плачущего мальчонку.
— Ты что, сынок? Крестный твой итальяшка, поди, и отец тоже…
Мальчик поднял глаза и, увидев, что он не один, весело засмеялся, слезы тут же высохли.
Деда он остерегался любить, мать запрещала, но все же тянулся к нему всей душой.
— Папа, — пролепетал ребенок, протягивая к нему руки. — Папа.
— Я не папа. Твой папа ушел зарабатывать на хлеб. Тебе и маме, вот как! Тебе и маме! Твой папа ушел в город и еще не вернулся. Третий месяц пошел, а его нет и нет.