Суп из крыла ангела. Притчи о любви
Шрифт:
Милена явилась ему как бесценный, непонятно чем заслуженный дар, и с того дня, когда она приняла его предложение руки и сердца, Модест не переставал благодарить судьбу и служил своей жене с самоотречением и восторгом. Его благоговение сочеталось с безудержной, не находящей удовлетворения страстью. В ответ он получал спокойную нежность, но был рад и этому, любовная сдержанность жены и долгие ожидания редких ласк только усиливали его вожделение. В минуты соития он ощущал запах мирта, слышал шелест крыльев и верил, что обладает сошедшим с небес ангелом. Да и как можно было не боготворить Милену! Кроме красоты, в число её достоинств входили целомудрие, твердый характер, гордость, хорошее воспитание, образованность и любовь к искусству. Изяществом и умением поддержать всякий разговор Милена могла украсить
Гордей ненавидел свою жену. Ненавидел тихо и тайно от всех, но жгуче, изнуряюще. Если посмотреть со стороны, причин для ненависти не было, жена была умной, красивой и верной. И все же ненависть, зревшая исподволь в тени его привязанности, постепенно развилась в причудливое суккулентное растение с толстым стеблем и упругими сочными листьями. Гигантский пахифитум, вроде тех, что разводила жена на подоконнике, питался Гордеевой кровью и разбухал день ото дня. Гордей ненавидел жену за её бесцветную и шершавую, как засушенная роза, любовь, за её тщательно скрываемую черствость, за богатую коллекцию масок доброты и участия, за её веру в собственную безупречность и за беззастенчивую демонстрацию своих добродетелей, за упорное старание дотянуть Гордея до своего пьедестала и за его многолетние утомительные и тщетные попытки дотянуться. Гордея раздражали снисходительные интонации ее тихого голоса, усмешки понимающего терпеливого учителя, привычка уклоняться от ответов и обходить в разговорах острые углы, преданность собственным иллюзиям и бессмысленным правилам «хорошего тона», внешняя мягкость, за которой скрывалась железная несгибаемость. Он терпеть не мог то, что в спорах, не имея в достатке аргументов, жена часто просто устало качала головой, как бы удивляясь глупости услышанного, и то, как она опускала нижнюю губу, когда внушала «очевидные» вещи, ей самой, разумеется, давным-давно известные, но почему-то неведомые бедняжке-собеседнику.
Сверх всего прочего Гордей презирал себя за привычку играть по её правилам всегда, даже в собственных снах, за то, что не смел ни в чем ей противоречить. Он послушно читал книги, которые жена рекомендовала прочесть, встречался с ее многочисленными друзьями, которых терпеть не мог, подыгрывал ей в публичных бенефисах, которые она без устали устраивала в свою честь. Но больше всего Гордей презирал свою беспомощность перед её чарами, и это усиливало его ненависть к ней. Ненавидя, Гордей продолжал мучительно желать её и терпеливо ждать, когда наступит перерыв в её неясных многогранных недомоганиях и жена милостиво допустит его к своему неотзывчивому телу. Он ненавидел охватывающее его вслед за коротким наслаждением отчаяние от того, что следующего раза ему придётся ждать целую вечность. Часто, проснувшись среди ночи, он смотрел на спящую жену и думал о том, что задушив её, к примеру, подушкой, он наконец-то избавил бы себя от страшных мук.
Модест был светел и улыбчив, он с удовольствием потакал капризам Милены, легко соглашался с ее мнением, каких тем оно бы ни касалось, послушно следовал за ней повсюду, куда ей вздумывалось поехать или пойти, поддерживая даже самые нелепые идеи любимой жены. Милена обожала всё красивое и романтичное, и Модест приучил себя любить то же самое. Их совместный досуг был наполнен цветами, изысканной музыкой, умными и полезными книгами, музеями и лекциями, познавательными путешествиями и беседами о них…
Всё, абсолютно всё было хорошо у Милены и Модеста, если не считать одну маленькую тайну. По ночам, когда полная луна выходила из-за облаков и заглядывала в окна спальни, любящий, кроткий и беззащитный Модест вдруг оборачивался Гордеем…
Любовь
Das Gl"uck ist nicht ein Ideal der Vernunft, sondern der Phantasie.
6
Счастье есть идеал не разума, а воображения. – Иммануил Кант (пер. с нем.)
Утро Клавдии всегда начиналось одинаково: с трёхглазой яичницы, вчерашнего кофе и старого пожарника, проходившего мимо окна. Пожарник неизменно кивал, встречаясь с Клавдией взглядом, и шёл дальше в сторону пожарной станции. Клавдия допивала кофе и переворачивала чашку, чтобы затем в разводах чёрной гущи разглядеть, что уготовил ей новый день. Обычно он не готовил ничего, кроме пустых хлопот, обозначенных на стенках чашки равномерной рябью, напоминавшей тусклый узор на крылышках ночной бабочки. А чего ещё могла ждать женщина, которая и сама себе виделась сухой печальной молью?
Клавдия знала с детства, что к ней не посватается даже рябой Яков, ведь когда она родилась, красота прошла мимо, даже не плюнув в её сторону. В наследство от матери девочке достались тонкие, как пух, серые, будто присыпанные пылью, волосы, а от отца – впалые щеки и всегда плотно сжатый безгубый рот.
Правда, к семнадцати годам, когда Клавдия полностью созрела, выяснилось, что и ей кое-что перепало: на худосочных грудях вдруг выросли твёрдые, как лесные орехи сосцы, такие выпуклые, что их не могли скрыть даже несколько слоёв толстой ткани. Как-то раз Яков, который к тому времени как раз покрылся лиловыми прыщами, больно ущипнул Клавдию за одну из этих мозолящих глаза выпуклостей. Пожалуй, это было все, что Клавдия могла припомнить по части мужского внимания.
Тридцать пятая осень застала Клавдию за похожим на все предыдущие завтраком, как раз во время гадания. Одиночество её, когда-то прежде удушливое и заполнявшее собой весь дом, постепенно съежилось и теперь помещалось в хлебной миске и пахло прошлогодними яблоками. Ярко-желтый лист влетел в окно и приземлился прямо в кофейную чашку, смазав узор начинавшегося дня. Вслед за вторжением осени, как будто этого было мало, раздался стук в дверь.
За дверью стоял пожарник. В его руках было что-то, что разрушало образ не только самого пожарника, но и привычной для Клавдии действительности в целом.
– Это вам. Велели передать, – он протянул женщине клетку, в которой сидел большой белый попугай.
– Кто велел? – Клавдия переводила непонимающий взгляд с мужчины на птицу и обратно.
– Какой-то моряк. Сказал, что в Александрийском порту некий молодой человек в белой рубахе попросил его взять клетку на корабль и по прибытии в наш город доставить ее в дом номер десять, что на улице Святого Августина. Моряк очень торопился обратно на корабль, а мне все равно по пути…
Женщина собралась было возразить, что, мол, это какая-то ошибка, но птица вдруг расправила крылья и завопила: «Кла-а-авдия! Любо-о-овь моя!»
– Ну, вот видите, птица ваша! Тут, в клетке, ещё и письмо. Немного загажено, но печать не тронута, – пожарник сунул клетку в руки Клавдии и удалился.
Ошеломлённая женщина долго стояла посреди комнаты, не понимая, что ей делать с этим странным, свалившимся как снег на голову подарком. Наконец она решила, что подумает об этом позже, а пока клетку необходимо куда-нибудь пристроить. Взгляд Клавдии остановился на спускавшемся с потолка крючке, к которому когда-то давно крепился подсвечник. Лучшего места было не найти. Повесив клетку, Клавдия достала из неё конверт и некоторое время разглядывала его, не решаясь открыть. Она не была уверена в том, что ей следует читать письмо, непонятно кем написанное, но всё же, собравшись с духом, сломала печать и открыла конверт, из которого тут же выпали на ладонь три пахучих зернышка кардамона. Послание начиналось с крика попугая: