Супергрустная история настоящей любви
Шрифт:
Внизу раздался знакомый крик — мама возвещала по-русски:
— Леня, ужин готов!
В столовой, обставленной глянцевитой румынской мебелью, которую Абрамовы импортировали из своей московской квартиры (всю эту мебель можно впихнуть в одну маленькую американскую комнатку), стол был накрыт по-русски гостеприимно: четыре сорта пикантной салями, тарелка с резиновым языком и вся мелкая рыбешка Балтийского моря, не говоря уж о священной кляксе черной икры. Юнис в своем ортодоксальном наряде села во главе стола на
— За Всевышнего, создавшего Америку, страну свободы, и давшего нам Рубенштейна, который убивает арабов, и за любовь, в такие времена расцветшую между моим сыном и Ев-ни-кой, которая, — откровенно подмигнув Юнис, — одержит победу, как Спарта над Афинами, и за лето, самое время для любви, хотя кое-кто, вероятно, скажет, что лучше весна…
Пока его голос грохотал, а водочная рюмка, добытая на какой-то диковатой гаражной распродаже, подрагивала в нездоровой руке, мама, скучая, наклонилась ко мне и по-русски заметила:
— Кстати, у твоей Юнис очень красивые зубы. Может быть, ты женишься?
Я видел, как Юнис пытается уловить ключевые мысли отцовой речи (арабы — плохо, евреи — хорошо, китайский центральный банкир — может, и ничего, Америка — всегда на первом месте в его сердце) и истолковать напряженность мамы, когда та заговорила со мной по-русски. Юнис летела в потоке чувств и идей, но в лице ее читался страх — жизнь мчалась стремительно, и Юнис не успевала понять.
Тост перешел в удовлетворенный бубнеж о политике, и мы принялись беззастенчиво набивать рты — все мы родом из стран, подыхающих от голода, и все не чужды соли и рассолу.
— Юнис, — сказала мама, — может, ты мне объяснишь. Кто Ленни по профессии? Я никак не пойму. Он ходил на факультет бизнеса в Нью-йоркском университете. То есть он кто — бизнесмен?
— Мама, — сказал я, выдохнув. — Прошу тебя.
— Я к Юнис обращаюсь, — ответила мама. — Это женские разговоры.
Я впервые видел у Юнис такое серьезное лицо, хотя как раз в этот миг меж блестящих ее губ исчезал хвостик балтийской сардины. Интересно, что она скажет.
— Ленни делает очень важное дело, — сказала она моей маме. — По-моему, это вроде медицины. Он помогает людям жить вечно.
Отец грохнул кулаком по столу — сломать румынскую конструкцию силы не хватило, но все равно я внутренне съежился, испугавшись, что он сделает больно мне.
— Невозможно! — закричал отец. — Во-первых, это нарушать все законы физики и биологии. Во-вторых, это аморально, против Бога. Тьфу! Кому оно надо?
— Работа есть работа, — сказала мама. — Если глупые богатые американцы хотят жить вечно, а Ленни зарабатывает, тебе-то что? — И она замахала на него рукой. — Дурак.
— Да, но что Ленни знает про медицину? — Отец уже разошелся и дирижировал вилкой с маринованным грибом. — Он ничему не учится в старшей школе. Какой у него средневзвешенный показатель? Восемьдесят шесть и восемьсот девяносто четыре.
—
Юнис опять покраснела.
— Нет, — сказала она, опустив глаза и ладонями обхватив коленки. — Я все время слова забываю. Неправильные глаголы.
— Ленни жил в Италии год, — сказал отец. — Мы к нему приезжаем в гости. Ничего!Бу-бу-бу, бе-бе-бе. — И он заерзал, изображая, как я хожу по римским улицам и пытаюсь заговаривать с местными.
— Неправда, Борис, — обронила мама. — Он нам купил прекрасный томат на рынке пьяццы Витторио. Торговался. Сбросил до трех евро.
— Томаты — это просто! — ответил отец. — По-русски «помидор», по-итальянски «помодоро». Даже я знаю! Вот если б он сторговать нам огурец или тыкву…
— Заткнись уже, Боря, — по-русски сказала мама. Она поправила летнюю блузку и впилась в меня взглядом. — Ленни, сосед мистер Вида показать нам тебя на канале «101 человек, которых стоит пожалеть». Зачем ты так? Этот сосохуйный мальчик, он же над тобой смеется. Говорит, ты толстый, глупый и старый. Что ты плохо питаешься, и у тебя нет профессии, и очень низкий рейтинг Ебильности. А еще он сказал, что в компании тебя понизили.Нам с папой очень грустно.
Отец стыдливо отвернулся, а я между тем сжимал и разжимал пальцы на ногах. Так вот почему они сердятся. Я им столько разговорил: не надо смотреть сливы и данные про меня. Я сам по себе, у меня свой мирок. Я живу в Естественно Сложившемся Пенсионном Сообществе. Только что научился СЭКСить. Неужели не на что больше потратить годы на отдыхе от трудов — только болезненно разглядывать в лупу единственного ребенка? Дались им эти помидоры, средневзвешенный и «кто ты по профессии».
Тут заговорила Юнис, и ее прямолинейный американский английский зазвенел в тесноте нашего дома:
— Я ему тоже сказала, что не надо там появляться. И он больше не будет. Ты же не будешь больше, Ленни, правда? Ты такой хороший и умный, зачем тебе?
— Вот именно, — сказала мама. — Вот именно, Юнис.
Я не сказал им, что получил назад свой стол. Я вообще ничего не сказал. Я устроился поудобнее и стал смотреть, как две главные женщины моей жизни глядят друг на друга поверх блестящего румынского стола, стонущего под пластиковой скатертью и двадцатью галлонами майонеза и консервированной рыбы. Они смотрели друг на друга, и в их глазах читалось безмятежное взаимопонимание. У некоторых матери враждуют с подругами, но со мной такого не бывало. Двум умным женщинам, вне зависимости от возраста и опыта, несложно прийти к согласию касательно меня. Этого ребенка,словно бы говорили они…