Супергрустная история настоящей любви
Шрифт:
— Пьеса называлась «Материнские грехи» [77] , — подсказал я. — Очень смешная, очень глубокая.
— На Бродвее ставилась? — спросила Юнис.
Джоши засмеялся.
— Ага, как же, — сказал он. — Дальше этого мерзотного клуба в Деревне не прошла. Но мне плевать было на успех. Креативность, работа с сознанием — вот мой рецепт долголетия. Перестанешь думать, перестанешь задавать вопросы — подохнешь. Легче легкого. — Он потупился, видимо, сообразив, что это выступление продавца, а не вождя. При Юнис он нервничал — сразу видно. У нас в «Постжизненных услугах» нет
77
«Материнские грехи» (Sins of the Mother,2003) — пьеса американского драматурга и сценариста Исраэля Горовица (р. 1939) о жизни и зловещих тайнах обитателей рыбацкого городка.
— Это вы сами нарисовали? — спросила Юнис, показывая на акварель: на рисунке безымянная сила разрывала натрое обнаженную старуху, обвислые груди летели в разные стороны, и удерживал фигуру только темный холмик лобка.
— Очень красиво, — сказал я. — Просто Эгон Шиле [78] .
— Это называется «Клеточный распад», — сказал Джоши. — Я нарисовал штук двадцать вариантов, и все совершенно одинаковые.
— Она немножко напоминает вас, — сказала Юнис. — Мне нравятся тени под глазами.
78
Эгон Шиле (1890–1918) — австрийский художник, ученик Густава Климта, один из провозвестников экспрессионизма; написал множество автопортретов.
— Ну в общем… — сказал Джоши и застенчиво скрипнул горлом. Мне всегда было неловко смотреть на портреты его матери, как будто я зашел в ванную и застал собственную мать, когда она поднимала свою усталую корму со стульчака. — А ты рисуешь?
Юнис закашлялась. Появилась Улыбка Великого Смущения, и стыд высветил ее веснушки четким рельефом.
— Я училась, — еле выдохнула она. — В Элдербёрде. Курс рисования. Ничего особенного. Я не умею.
— Я не знал, — сказал я. — Что ты училась рисовать.
— Это потому что ты никогда меня не слушаешь, обормотина, — прошептала она.
— Я бы посмотрел на твои рисунки, — сказал Джоши. — Я скучаю по живописи. Она меня очень успокаивала. Можем собраться как-нибудь и вместе поучиться.
— Или можешь пойти на курсы в Парсонс, — предложил я Юнис. Я представил, как они вдвоем, живая и бессмертный, вместе создают что-то, Изображение, «произведение искусства», как раньше выражались, — и мне тотчас стало жалко себя. Ах, если б у меня была склонность к карандашу и краскам. Почему я обречен страдать от этой древнееврейской словесной болезни?
— Пожалуй, мы обаможем пойти на курсы в Парсонс, — сказал ей Джоши. — Ну, типа, вместе.
— Но у кого есть время? — рискнул я.
Мы вернулись в гостиную, где Джоши и Юнис опустились на уютный изогнутый диван, а я примостился напротив на кожаной оттоманке.
— Будем здоровы, — сказал Джоши, кружкой чокаясь с длинноногим бокалом Юнис. Они улыбнулись друг другу, и она повернулась ко мне. Пришлось встать, подойти к ним и завершить ритуал.
— Будем здоровы, — сказал я, едва не разбив Джоши кружку. — За моих самых любимых людей.
— За свежесть и юность, — сказал Джоши.
Они заговорили. Джоши расспрашивал ее о жизни, а она отвечала по своему обыкновению невнятно: «Ага», «Наверное», «Ну как бы», «Может быть», «Я пыталась», «У меня не получается», «Я ничего не умею». Но она радовалась беседе, была внимательна — я редко видел ее такой, — и придерживала прядь, упавшую на плечо. Она толком не умела вести разговор с мужчиной, без злости, без флирта, но старалась, фильтровала, выдавала как можно меньше, и однако же хотела угодить. Она тревожно поглядывала на меня, щурилась — ей мучительно было думать, мучительно отвечать, — но тревога спадала по мере того, как Джоши подливал вина — мы все уже превысили максимальную дозу в два бокала ресвератрола, — и скармливал ей тарелку черники и моркови. Он предложил сварить шмали в чайнике зеленого чая — годами этого не делал, — но Юнис вежливо ответила, что марихуану не курит, что это, конечно, извращение, но от марихуаны ей грустно.
— Я бы не отказался, — встрял я, но предложение явно испарилось.
— Почему вы зовете Ленни Макакой-Резусом? — спросила Юнис.
— Похож, — ответил Джоши.
Юнис крутанула эппэрэт и, когда на экране появилось искомое животное, закинула голову и расхохоталась, как на моей памяти хохотала только с элдербёрдскими подружками, честно и весело.
— Абсолютно, — сказала она. — Руки длинные, а в середине, типа, скукоженный. На него так трудно покупать одежду. Вечно приходится учить его, как… — Описать она не смогла, только раскинула руки.
— Одеваться, — договорил я.
— Он быстро учится, — сказал Джоши, глядя на нее, рассеянно нащупывая вторую бутылку вина, послушно стоявшую у ног. Я протянул кружку за добавкой. Мы продолжали напиваться. Я поплотнее уселся на влажную кожаную оттоманку — поразительно, сколь равнодушен Джоши к обстановке. За все годы знакомства не купил ни единого предмета мебели. Столько лет один, без детей, без американского изобилия, посвятил себя единственной идее, чье воплощение сидело сейчас в футе от него, подогнув под себя ногу — знак того, что ей полегчало. Джоши умеет дать понять, что не сделает больно. Даже когда делает.
Они вели молодежный разговор: «ЖопоДоктор», девичьи порки, новая вьетнамская порнозвезда Фуонг «Хайди» Бля. Употребляли слово «жопутана» и подростковые аббревиатуры, типа «ТЖВ» и «ВСМ», от которых на ум приходили высокоскоростные европейские поезда. Гладколицый Джоши, чье тело играло новыми мускулами и послушными нервными окончаниями, раскраснелся от вина, склонился вперед, точно ракета в воздухе, и душа его, надо думать, переполнялась инстинктами юности, жаждой коннекта во что бы то ни стало. Будет ли он скучать по старости, еретически подумал я. Не затоскует ли его тело о своей истории?
— Я ужасно хочу рисовать, но я ничего не умею, — говорила Юнис.
— Наверняка умеешь, — ответил Джоши. — У тебя такое чувство… стиля. И экономность. Достаточно на тебя посмотреть!
— Одна училка в колледже говорила, что у меня получается, но она просто была лесба.
— ОБМ, давай ты прямо сейчас что-нибудь набросаешь?
— Да ни за что.
— Абсолютно. Давай. Сейчас бумагу принесу. — Он кулаками оттолкнулся от дивана, вскочил и помчался в кабинет.