Супермены в белых халатах, или Лучшие медицинские байки

Цепов Денис

– А?.. Нет, девочка, – отозвался за него Мироныч и резко приказал: – Пей… до дна пей, кому сказано! – пришпорил он Киракозова, и тот послушно допил.

– Это хорошо, что девочка была, повезло. Девочки идут легче, головка у них меньше, – со знанием дела заговорила царица Тамара из бывших акушерок.

– И мозгов там ни фига нет… по крайней мере, у некоторых, – раздумчиво сообщил язвительный доктор Птицин.

– А у некоторых, может, и есть, если очень хорошо покопаться, да только всё равно они одним спинным мозгом пользуются, – огрызнулась Тамара Петровна. – Я тоже как-то раз девочку на дому принимала, – размеренно продолжала старшая сестра, – там к моему приезду уже не схватки, а потуги в полный рост были. Я растерялась: в роженице центнер с гаком, а в гаке

еще все полцентнера будет. Не подступиться к ней, до промежду ног у коровищи этой не добраться, ляжки не позволяют. Мне любопытно стало: «Как же тебе такой ребенка-то сумели заделать?» – спрашиваю. А она мне: «Как-как… каком книзу, – кряхтит да еще „а“ растягивает, – раком заделали, ра-а-аком!» Ладно, посмеялись как могли, но роды-то в ходу. Через влагалище плод, может быть, пройдет, но в ляжках точно завязнет. Что делать? Я спрашиваю: «Родные дома есть?» «Есть, – отвечает, – муж есть, брат есть…» «А пара простыней найдется?» – интересуюсь. «Найдется, – говорит, – есть две совсем новые, большие, махровые…» Так мы и поладили: муженек с братцем, дюжие такие мужички оказались, на пару этими махровыми простынями ейные ножищи по сторонам раздавали, пока плод шел. – Тамара Петровна сдержанно зевнула. – Ничего, справились, приняла девочку…

– А я… Вот я… – как бы в строку и одновременно с телефоном начали Герман и Мироныч, а Тамара подалась в диспетчерскую.

– Неотложная… да… – послышалось оттуда привычное и дробное, как жестяной дождик за окном, а влажный ветер, перебивая ритм, с трамвайным дребезгом прошелся по стеклам.

– А вот я, – к некоторому облегчению всех присутствующих, подал голос коллега Киракозов, которого только что развезло буквально ударом, – вот шинельку-то я… ить шинелишку-то акакиевскую я на вызове оставил… – с мерзким пьяненьким всхлипыванием прихихикнул Родион Романыч, но атмосфера в «морге» несколько разрядилась.

Дарья Форель

Лечебный факультет, или Спасти лягушку (фрагменты романа)

Гиста

От нашего профессора Рубильникова откровенно плохо пахло. И фамилия у него была смешная. Федор Маркович вносил в нашу жизнь развлекательный элемент. Как только он входил в кабинет, у всех вдруг начинали мелко подрагивать плечи. Кроме этого, народ болтал, что Рубильников уже давно выжил из ума. Мне кажется, это не так, хотя возраст у него был подходящий. Видимо, причиной запаха была старческая рассеянность, которая заставляла Макаровича забывать про душ. Я бы не сказала, что профессор был не в себе. На фоне нашего философа Рубильников сиял психическим здоровьем. Маркович был просто странноватым. Он имел золотое, ярчайшее свойство – не сдерживать себя, когда на ум приходит какая-то нестандартная мысль.

Странности Рубильникова носили резкий и случайный характер. Обычно он вел себя вразумительно. Но вдруг на него находило – и начинались провокации:

– Я вот смотрю и думаю: нельзя ли нам разделить группу на мужскую и женскую? Это значительно снизит риск преждевременной беременности.

Или:

– Зимой почему нельзя без шапки выходить? Микробы ведь цепляются за волосы. Я специально бороду сбрил…

Однажды профессор с нами поделился:

– Построю коммерческую клинику. Буду заниматься проблемами толстой кишки. Заболевание века – геморрой. Это же просто бич. У молодых предпринимателей – особенно. У них ведь деятельность располагает. Не говоря уж про чиновников… Вот на чем делаются деньги. Ну, кто со мной? Только мне нужен начальный капитал…

Федор Маркович был великолепен в своей непосредственности. Например, как-то на лекции, когда все зашумели и отвлеклись, он вдруг выдал:

– А вы слышали про синдром «черного волосатого языка»? Между прочим, британские ученые уже доказали…

На словосочетании «черного волосатого» аудитория мигом стихла.

Когда-то Рубильников был хорошим врачом. Даже не хорошим, а великим. Гистология – не самая подходящая кафедра для блестящего медика. Этот предмет – общий, не клинический. Поэтому для Федора Марковича преподавательство служило

своего рода компромиссом. Ходили слухи, что по молодости Рубильников был, так сказать, шебутным. Поругался с главой своего отделения и вылетел на фиг из практической медицины. Юрченко мне насплетничала, что какое-то время Маркович занимался даже криминальными абортами. Но это маловероятно, ведь сам профессор утверждал, что работал полостным, абдоминальным хирургом.

О хирургах хочется сказать отдельно. Я хирургов видала разных и, как бывший инсайдер, могу поделиться своими наблюдениями. В общем, есть у хирургов одна черта: многие из них после долгих лет работы начинают мнить себя полубогами. Выражается это в высокомерии, полной уверенности в том, что он, хирург, видит любого человека насквозь, в неком пренебрежении к представителям других медицинских профессий. Разумеется, бывают очень скромные хирурги (обычно это, кстати, онкологи), встречаются среди них и трогательные, внимательные, тактичные люди. Мои немедицинские подруги часто спрашивали:

– Ох, наверно, хирурги – самые лучшие любовники. У них ведь такие руки, такие руки… да?

На самом деле хирурги зачастую не соизмеряют свою силу. Если хирург жмет тебе руку – рука потом больно пульсирует. Если дружески хлопнет по плечу – плечо будет ныть. Хирурги работают с анестезиологами, и о том, что чувствует больной, обычно не задумываются. Так что насчет хороших любовников, это, пожалуй, вопрос спорный. Хотя кому что нравится…

И еще. У отечественных хирургов считается особым шиком выполнить какую-нибудь проникающую манипуляцию с минимальной анестезией. Если умудрился удалить воспаленный аппендикс без наркоза – ты вообще король. Многие не знают такую штуку – хирурги действуют потом. Они начинают работать только после анестезиолога. Анестезиологи – как раз те доктора, которые перехватывают человека на пути в небо. То есть делают реанимацию. На этой почве, смею полагать, и выросла эта анекдотичная конкуренция. Это вопрос из разряда «кто главнее».

Хирургом вообще быть сложно. Это серьезный, кропотливый физический труд. При этом во время работы в срочном порядке приходится принимать роковые решения. Резать живое, корректировать своими руками тело – это не для слабонервных. Больше всего медицинских шуток – как раз о хирургах. Об их пронзительном бесстрашии. Об этой ненавязчивой игре в жизнь и смерть. В общем, хирурги бывают и кровожадными. Очень даже кровожадными…

Рубильников был не кровожадным, а гениальным. Например, он мог окинуть тебя одним взглядом и с точностью сказать, что ты вчера пил и в каком количестве. Как знаток вопроса, он называл даже правильную марку. Перед его семинарами лучше было не принимать, иначе Маркович начинал объяснять всему классу, как у тебя на лице возникла конкретно вот эта вмятина. А любимчика Маркович нашел себе сразу. Его выбор оказался необычным.

Почему-то Рубильникову очень нравился Хутаев. Остальные преподаватели к Нанзату относились либо нейтрально, либо с юмором. А вот Федор Маркович с нашего мальчика тащился.

Что Нанзат ни скажет, о чем ни спросит – на все Рубильников реагировал. Причем – мягко и спокойно. Когда запыхавшийся и красный Хутаев появлялся в дверях с неправдоподобным: «От меня ушел троллейбус», – Анатолий Семенович говорил:

– А вот и мой любимый ученик…

Сначала Хутаев приценивался к этой необъяснимой любви. Проверял Рубильникова на прочность. Задавал ему контрольные вопросы:

– А почему у вас такие белые руки? Это анемия?

Рубильников объяснял, что ладони у хирургов от частого мытья немного обесцвечиваются. Нанзат продолжал:

– А почему вы не носите обручального кольца?

Маркович рассказывал о своей покойной супруге.

Хутаев не останавливался:

– А вы еще не заболели рассеянным склерозом? В вашем-то возрасте…

Рубильников рассказывал о своих геронтологических проблемах.

Тактичность была одной из сильнейших нанзатовских черт. Через время наш отрок стал воспринимать профессора как терпеливого и заботливого папашу. Или скорее – балующего дедушку. Он постепенно прекратил умничать и начал проявлять благодарность.